"Анатол Адольфович Имерманис. Гамбургский оракул ("Мун и Дейли") " - читать интересную книгу автора

выдумку, будто она показывала вам пистолет. А сейчас я вам предъявлю главное
доказательство вашей вины. Вот оставшееся незаконченным письмо, в котором
упоминается ваше имя рядом с именем господина Вирта.
- Разрешите?
Обвиняемый Шульц взял письмо, несколько раз внимательно перечел,
задумался. Свет прожектора, лежавший на белом листке, вздрогнул, медленно
пополз наверх, остановился на лице Шульца. В маленьком зале, где даже
последний ряд находился совсем близко от сцены, каждый зритель имел
возможность проследить за единоборством различных мыслей, отражавшихся на
неподвижном, неестественно белом лице. Наконец лицевые мускулы ослабились -
Шульц нашел выход из критического положения.
- Вы убедили меня. - Голос обвиняемого звучал хрипло. - Я обращаю
внимание на то, что текст письма истолкован вами неправильно. Меня госпожа
Бухенвальд упоминает в качестве свидетеля, могущего подтвердить злодеяния
господина Вирта... Сейчас я уже не сомневаюсь больше, что он убил госпожу
Бухенвальд. Кстати, мне только что пришло в голову, что после нашего
совместного ухода из дома госпожи Бухенвальд он как-то подозрительно быстро
распрощался со мной. Вирт ужасный человек, и я считаю своим долгом
рассказать о нем все, что не успела из-за своей смерти госпожа Бухенвальд.
- Минуту назад вы назвали его лучшим другом, - напомнил следователь.
- Совершенно правильно. Что такое друг? В мире, где каждый норовит
перегрызть другому горло? Человек, который не в состоянии причинить нам
особого вреда. Я слишком много знал о Вирте, поэтому он не был мне опасен.
Публика утихомирилась. Должно быть, это начало ожидаемого ею диспута о
смысле жизни. Правда, слишком лобовое и плоское для автора, осмелившегося
дебютировать в "Театре в комнате", однако дающее возможность при помощи
постепенно наращиваемых недомолвок, недоразумений, осложнений достичь того
туманного состояния, без которого немыслимо подлинное искусство.
Но герой пьесы не оправдал возлагаемых на него надежд. Шульц не
философствовал, не рассуждал, не спорил. Превратившись в регистрационную
машину, ни разу не сбиваясь с делового тона, не упуская ни малейшей
подробности, он принялся рассказывать биографию Вирта. Свою карьеру Вирт
начал в концентрационном лагере Заксенхаузен и кончил в Алжире. Каждый его
шаг был преступлением. Перечень зверств, совершенных из служебного рвения,
чередовался с описанием неслыханных жестокостей, творимых ради чистого
удовольствия. О том, что происходило в концлагерях, Шульц рассказывал как
нейтральный очевидец, старавшийся, если верить его словам, всячески помочь
несчастным узникам. Что касается подвигов в Алжире, то сам Вирт неоднократно
хвастался ими.
Зрители притихли. В зале стояла мертвая тишина, в которую слово за
словом падал неторопливый рассказ Шульца. Да, это не был ни утомительный
"театр абсурда", ни захватывающий детектив. Это был памфлет, беспощадный в
своей непримиримой обнаженности, страшная правда жизни, не требовавшая
никаких драматических ухищрений. Не выдумка автора, а документ. За любым
изложенным в абсолютно деловом тоне эпизодом стояли подлинные события. И это
чувствовал каждый зритель.
В маленьком зале запахло смрадом сжигаемых трупов, сквозь стены и
потолок просачивались душераздирающие крики истязуемых, в темноте, зиявшей
за окном сценической комнаты, угадывались нескончаемые безликие колонны,
бредущие навстречу заранее вырытой огромной яме.