"Наталья Игнатова. Охотник за смертью" - читать интересную книгу автора

узоры и сполохи - ворожба. Слей воедино зрение, осязание и вкус, добавь
слух, различающий тончайшие оттенки звучания красок, и тогда, может быть,
станет понятно. Мир вокруг Сина был прекрасен и радостен, даже когда
наставник наказывал, даже когда оставлял без еды, когда по многу раз
заставлял проделывать одни и те же скучные каллиграфические упражнения. Он
никогда не переставал ворожить, он жил этим. Волшба и чары были для
наставника Сина привычны, как дыхание, и Альгирдас, перебирая рис, чтобы
приготовить учителю ужин, выбрав момент, цеплял пальцами тонкие, почти
невидимые ниточки... миг, и желтоватые, длинные зерна отделены от мусора и
мышиного помета. С шорохом ссыпаются они в глиняную плошку, а мир вспыхивает
новыми красками, - спохватившийся наставник пытается понять, как же он
пропустил липкую ниточку паутины. И поневоле растягиваются губы в улыбке -
это так красиво, когда Син сердится...

Другая часть жизни была черной.
И в первый раз было страшно, очень страшно. Альгирдас был еще слишком
мал, чтобы понимать, куда исчезли привычные яркие краски. Были голоса,
которые тускло светились: голос отца, голос сестры. И была темнота. Всегда.
Но об этом Альгирдас не рассказывал никому. Только Сину, к которому
вернулся через год, и когда пришло время вновь уехать к отцу, взмолился не
отправлять его в темноту. Он не мог понять, чем провинился. За что наставник
наказывает так страшно и жестоко.
Дурак был. В три года дураком быть простительно, но не при мудром же
учителе. В три года уже и соображать пора бы.
Син, спасибо ему, никогда не напоминал об этом.
А Орнольф спросил, - он не боялся спрашивать и в этом был похож на
наставников, они тоже не стыдились чужой ущербности. Орнольф спросил, и
Альгирдас рассказал ему неожиданно для себя, и даже Син, наверное, удивился
бы, узнай он, что Паук приоткрыл для кого-то завесу над окружающей его
тьмой. Но Орнольф, он вообще был странный, он зачем-то взялся защищать
Альгирдаса от обидчиков, а еще он относился к нему, как... нет, слов было не
подобрать... с Орнольфом можно было не стыдиться слепоты и не надо было
притворяться таким же, как все. Притворяться все равно не получалось. Будь
Альгирдас хоть в тысячу раз лучше других, в ворожбе или в бою, что-то в нем
было не так. И это что-то заставляло тех, кто видел его, складывать
рогулькой пальцы, шептать "чур меня", отходить подальше, как от больного или
проклятого.
Что здесь, что дома - люди одинаковы, неважно, помечены они богами, или
нет. Но вот отец никогда не относился к нему как к калеке.

Это Орнольф понимал: какой уж тут калека, когда ему пятеро здоровых
парней - на один зуб. И, наверное, он понимал, - во всяком случае, думал,
что понимает, - как это важно, когда отец учит тебя всему, что умеет сам.
Учит без скидок на ущербность. Он мог представить такое. И мог грустно
позавидовать. Конунг Гуннар Бородач не считал нужным тратить время на
второго сына.

- С отцом я забываю, что слеп.
С отполированной меди вдруг разбежались яркие солнечные зайчики.
Орнольф отвернулся, морща нос. В желтых как мед глазах Хельга сверкало