"Ричард Хьюз. Деревянная пастушка" - читать интересную книгу автора

заводи, где ему попалась та американская девочка, у него было такое
чувство, будто он не совсем проснулся. Ему все казалось, что вот он
очнется и снова окажется у себя дома, в Уэльсе, в своей маленькой белой
мансарде под крышей над огромными пустыми комнатами, которыми он никогда
не пользовался, и увидит луну, заглядывающую к нему в окно.
Однако пережитое изменило Огастина, хоть оно и представлялось ему сном.
Оно сделало его жестче или, если угодно, "реалистичнее". Такое бывает на
войне: подобно тому как у мальчика ломается голос, появляются басовые ноты
и исчезают верхние, так у человека на войне необходимость быстро
реагировать и приспосабливаться к опасности обедняет гамму эмоций,
утолщает тонкие струны души, огрубляет мысли. И потому Огастин, шагая
сейчас по дороге и то резко сгибаясь, чтобы не задеть нависшую ветку, то
перепрыгивая через поваленный ствол с легкостью юноши, проведшего немало
времени на болотах, охотясь на дичь, а теперь еще и натренировавшего мышцы
в море, вовсе не ломал себе голову над абстрактными проблемами, которых
так много в мире. Самозначимая Форма... Эти странные картины, которые он
накупил и оставил в Париже, - какая все это ерунда!


Но... Бедная маленькая Ри, _до чего же_ это неподходящая страна для
подрастающего юного существа... Только тут Огастин понял, что не спросил,
где она живет или хотя бы как ее фамилия, так что едва ли сумеет ее найти,
а ведь это первое дружелюбно настроенное существо, которое попалось на его
пути с тех пор, как он сошел на берег.
Она сразу потянулась к нему, не то что Трудль, или необузданная
маленькая Ирма, или Руди с Гейнцем (этих немецких детишек сначала надо
было приручить, хотя потом они стали такие милые).
Замок Лориенбург... Когда Огастин там был, он показался ему вполне
обычным, однако сейчас, очутившись в Новом Свете, он просто не верил, что
в наши дни где-либо может существовать такой феодальный замок или такие
ископаемые, как его владетельные сеньоры - Вальтер и Отто! Что же до
братца Мици, этого законченного психопата Франца, не будь его мечты о
новой Великой войне столь нелепы, его разглагольствования было бы страшно
слушать... Огастину казалось непостижимым, что среди молодых немцев его
возраста есть люди вроде Франца, которые, словно Лаокоон, опутаны древними
мифами и потому куда более ему чужды и непонятны, чем даже старики... "Ну,
а что можно сказать о девушке, - прошептал в глубине его души некий голос,
- которая прошлой зимой, зимой двадцать третьего года, решила постричься в
монахини?" И Огастин громко выругался, звуком своего голоса спугнув
ящерицу: ну почему, черт побери, о чем бы он ни думал, все кончается
_ею_?!
Он так долго и так тщетно пытался ее забыть. Была лишь середина лета, а
пропаленные солнцем американские леса стояли уже сухие и пыльные, с устало
повисшей, словно пергаментной, листвой, тогда как еще совсем недавно во
Франции... Да, когда он ехал из Парижа на побережье, была весна и деревья
всюду только набирали почки... И в ту весеннюю ночь, когда он приехал в
Сен-Мало, разве не желание раз и навсегда выкинуть Мици из головы (вот как
сейчас) побудило его бродить допоздна по плохо освещенным набережным, где
уже закрылись все бистро, - бродить, пока его не сбили с ног ударом по
голове?