"Колин Харрисон. Убийство со взломом " - читать интересную книгу автора

не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать.
Примостившись рядом с ней, он спрашивал: "Эй, шепни-ка, дружок, сколько
поцелуев желаешь получить?" Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его
сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в
голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже
это займет всю ночь; это было как банковский вклад - радуешься, когда берешь
помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада -
его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: "семь", или
"девятнадцать", или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность
к распутству, "тридцать два крепких", а он поощрял ее, понимая в глубине
души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.
Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали
о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже
позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему
его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете,
готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался
вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по
дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в
бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону
к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел
там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные
дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.
Но прошлое было прошлым, настоящее же - настоящим, и он лежал в
постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно
болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках
сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через
поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали,
быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин,
никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот
Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды
закупорены бляшками.
Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в
который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на
казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои
двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы
каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его
роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам,
будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными
доказательствами, вынести приговор явному преступнику - тут особого ума не
надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор
невиновному - это искусство. И он владел этим искусством - обвинить
невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка
каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя,
действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в
том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это
сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце
концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный
Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы.
Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся
кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей