"Георгий Константинович Холопов. Грозный год?- 1919-й, Огни в бухте (Дилогия о Кирове) " - читать интересную книгу автора

поднятых оглоблях телег и фургонов. Точно пестрыми флагами расцвечивались
улицы. И тут же меж костров, телег и лошадей бегали полуголые детишки,
прямо на снегу спали старики и старухи в почерневших шубах, бредили и
умирали тифозные, стаями носились собаки.
Над Форпостом стоял непрекращающийся шум и гомон. Отовсюду слышались
смех, песни под звуки охрипших и помятых в походах гармошек. Люди
радовались, что миновали пустыню смерти и добрели до великой русской реки
Волги...
В поисках ночлега Панкрат ходил от дома к дому, стучался в ворота. За
ним на самодельных пудовых костылях шел Андрей, брела, прижав к груди
трупик сына, безутешная Серафима, семенила в тяжелых изодранных валенках
Авдотья, ведя за руку усталого и сонного Павлика... Дома стояли тихие и
безмолвные, с закрытыми ставнями, как осажденные крепости: боялись тифа,
черной оспы, грабежей и поборов. Только злые, охрипшие от неистового лая
собаки метались из стороны в сторону и гремели цепями.
В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата
и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся
и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы.
Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как
пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала
каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.
В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя
лампами-"молниями", жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и
рыбу, гремела горшками.
В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни
четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в
Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.
Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары. Пол был вымыт
утром и сверкал ослепительной чистотой. С фотографий, развешанных на
стенах, сердито глядели усатые и чубатые казаки с заломленными набекрень
папахами. То были деды. Внуки сидели за столом, такие же хмурые, чубатые,
распаренные, и из широких татарских чаш мелкими глотками степенно тянули
калмыцкий чай, поверх которого толстым слоем плавало баранье сало. С
большим аппетитом ребята уплетали белые румяные горячие лепешки, макая их
в растопленное баранье сало.
Семью Панкрата к столу не пригласили. Все так и остались стоять у
дверей. От запаха жареного мяса кружилась голова, нестерпимо тошнило.
Казалось, на пытку пригласили их в этот дом. Серафима с трудом расстегнула
свою шубенку, сняла нательный золотой крестик, отдала хозяйке. Казачка
переглянулась с хозяином, кряжистым бородачом в черной бархатной жилетке,
подмигнула ему, ушла в соседнюю комнату, принесла жестяные банки из-под
рыбных консервов и в них подала каждому кипятку. Потом принесла по лепешке
и кусочку соленой рыбы. Подала Серафиме полкружки молока.
- Напои ребенка, - сказала она.
- Он спит, - с горечью ответила Серафима и отдала молоко Павлику.
Впервые после трехнедельных мук они сидели под крышей, в теплой
комнате.
Хозяин долго смотрел на Панкрата заплывшими жиром глазами. Он был из
тех казаков, которые уходили за Астрахань, пробираясь к генералу Толстову.
Неизвестно, почему он задержался.