"Владимир Хлумов. Думан (из Книги Писем)" - читать интересную книгу автора

плодотворной, как будет написано у меня в отчете, работы. Я намеренно
не слежу за английской речью оливкового француза, я растягиваю
неповторимое блаженство первых часов пребывания на острове. А
интересно, откуда она? Судя по нежной, нетронутой загаром коже,
откуда-то с Севера Европы. Шведка? Возможно, но уж во всяком случае не
полька. К моему счастью, я представляю не только Советский Союз, но и
весь соцлагерь. О, свободный раб тюрьмы народов, покажи миру наши
достижения, напутствовали меня в трех партийных комиссиях мои строгие
комиссары, и держи ухо востро, и с женщинами в одном купе не ездий, и
в номере о государственных секретах ни-ни. На все согласен, но,
господи ты мой, какая же Франция без женщин? Да при всех наших
грядущих переменах бог его знает, когда еще... да какой же во мне
после этого будет дух естествоиспытателя?! Ведь целых две недели, ведь
это целая жизнь, может быть, тем более на такой благодатной почве.

Я разворачиваю толстую с атласными листами тетрадь, выданную
оргкомитетом, и вывожу прекрасным тонким фломастером ее загадочный
профиль. Нос чуть великоват, но огромные агатовые печальные глаза
пленяют мое воображение. Вдруг вся аудитория, все восемьдесят человек,
аплодируя, поворачиаются в мою сторону, и я едва упеваю захлопнуть ее
изображение. До меня доносятся "Горбачев и перестройка", и я
сконфуженно улыбаюсь, впрочем, немного даже ехидно. Эти, в основном
молодые лица, глядят на меня с интересом, а некоторые, наслышанные о
лагерях и репрессиях, даже сочувственно. Ну, уж это слишком. Оказаться
в центре внимания вовсе не входило в мои планы, ведь я тоже человек, а
внутри у меня шевелится приватная душа. Они как будто слышат мой
призыв и снова впиваются в докладчика, и мы вместе, на равных,
домучиваем заседание до обеда.

Обедаем на открытом воздухе за длинными, как на свадьбах,
деревянными столами. Кто-то поднимает тост, наливая из огромного
бурдюка кислого красного вина, и начинается свадебный пир. Впрочем,
довольно скованно. Еще не перезнакомились, еще не нашли общих тем, а в
моей окрестности воцаряется настоящее библиотечное затишье. Я
чувствую, что капиталистический мир несколько смущен моим утопическим
сознанием, и мне, взращенному на трех источниках и составных частях,
до чертиков хочется крикнуть знаменитое шукшинское: да кто же тут
женится, дорогие господа-товарищи? Но, увы, они не знают Шукшина, а я
не настолько знаком с английским. И я продолжаю, как и все, мрачно
урчать над увесистым ломтем говядины. Впрочем, потихоньку народ таки
раскрепощается. Кто-то уже на том конце похохатывает, кто-то просит
чего-то недостающего ему подать, а двое маленьких деток, прибывших
сюда с высоконаучными родителями, подошли ко мне и опасливо тычут
розовыми пальчиками, повторяя: русо, русо. Я благосклонно улыбаюсь,
мол, ничего особенного, и разрешаю им еще и дернуть меня за усы. Это
производит настоящий фурор, в основном в родительской массе. Хлопая в
ладоши, родители все-таки извиняются , мол, детишки в первый раз видят
живого русского. Вскоре дети теряют ко мне всякий интерес и, не
дождавшись взрослых, убегают за сладостями. Я же, насытившись впрок,
неизвестно, будут ли еще кормить до завтрашнего утра, начинаю искать