"Джеймс Хэрриот. О всех созданиях - прекрасных и удивительных" - читать интересную книгу автора

ветеринара тут никак не обойтись.
На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он
только-только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в "Четырех
подковах", где не очень-то соблюдался час закрытия, установленный законом.
В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская
невнятность.
- Овца у меня не того. Приедете что ли?
- Она очень плоха? - В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что
в одну прекрасную ночь услышу в ответ: "Да нет, пожалуй. Можно и до утра
подождать..." Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на
этот раз.
- Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.
"Нельзя терять ни секунды!" - мрачно подумал я. Впрочем, она,
вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.
Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не
грозила. Другое дело, когда выбираешься из-под одеяла в ожидании тяжелой и
долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без
сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею
съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до
конца и не проснувшись.
Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне
волей-неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как,
подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я много раз прекрасно
со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.
И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул на
себя рабочий костюм, затем все также в полудреме спустился по длинным
лестничным маршам, открыл боковую дверь, ... но тут даже и под защитой
садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не
помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража,
тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.
Впрочем, выехав из города, я все-таки сумел опять погрузиться в полусон
и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Харолда
Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это
был щуплый старичок лет семидесяти, тихий как мышь, и, когда в базарный день
он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться:
пробормочет что-нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в парадный костюм,
явно широковатый - морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, - он
являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые
голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец
на кончике носа намекал на иные возможности.
Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка
позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку-другую, и не далее,
как неделю назад, один из них сказал мне не без горечи:
- Харолд-то? От него просто спасу нет!
- То есть как это?
- А вот так. Каждый субботний вечер и еще, когда с рынка воротится, уж
он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.
- Харолд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!
- Да только не по субботам.
- Просто представить себе не могу, чтобы он - и вдруг запел!