"Эрнест Хемингуэй. Столица мира" - читать интересную книгу автора

перебить всех священников и всех жандармов. Высокий официант олицетворял для
него революцию, а революция тоже была романтична. Сам он хотел бы быть
добрым католиком, революционером, иметь хорошее постоянное место, такое, как
сейчас, и в то же время быть тореро.
- Иди на собрание, Игнасио, - сказал он. - Я возьму твой стол.
- Мы вдвоем возьмем его, - сказал пожилой официант.
- Да тут и одному делать нечего, - сказал Пако. - Иди на собрание.
- Pues me voy, - сказал высокий официант. - Спасибо вам.
Между тем, наверху сестра Пако ловко вывернулась из объятий матадора,
как борец из обхвата противника, и сердито говорила:
- Уж эти мне голодные. Горе-матадор. От страха едва на ногах стоит.
Поберегли бы свою прыть для арены.
- Ты говоришь, как самая настоящая шлюха.
- Что ж, - и шлюха - человек, да только я не шлюха.
- Ну, так будешь шлюхой.
- Только не по вашей милости.
- Оставь меня в покое, - сказал матадор; оскорбленный и отвергнутый, он
чувствовал, как позорная трусость снова овладевает им.
- В покое? А я, кажется, вас и не беспокоила, - сказала сестра. - Вот
только приготовлю вам постель. Мне за это деньги платят.
- Оставь меня в покое! - сказал матадор, и его широкое красивое лицо
исказилось гримасой, как будто он собирался заплакать. - Шлюха. Дрянная
шлюшонка.
- Мой матадор, - сказала она, закрывая за собой дверь. - Мой славный
матадор.
Матадор сидел на постели. На его лице все еще была гримаса, которую во
время боя он превращал в застывшую улыбку, пугая ею зрителей передних рядов,
понимавших, что происходит перед ними.
- Еще и это, - повторял он вслух. - Еще и это! И это!
Он помнил то время, когда был еще в форме, и это было всего три года
назад. Он помнил тяжесть расшитой куртки в тот знойный майский день, когда
его голос еще звучал одинаково на арене и в кафе, и как он направил острие
клинка в покрытое пылью место между лопатками, щетинистый черный бугор мышц
за широко разведенными, могучими, расщепленными на концах рогами, которые
опустились, когда он приготовился убить, и как шпага вошла, легко, словно в
ком застывшего масла, а он стоял, нажимая ладонью головку эфеса, левая рука
наперекрест, левое плечо вперед, тяжесть тела на левой ноге, - и вдруг нога
перестала чувствовать тяжесть тела. Вся тяжесть была теперь внизу живота, и
когда бык поднял голову, одного рога не было видно, рог был весь в нем, и он
два раза качнулся в воздухе, прежде чем его сняли. И теперь, когда он
готовится убить, а это бывает редко, он не может смотреть на рога, и где
какой-то шлюхе понять, что он испытывает, выходя на бой? А много ли пришлось
испытать тем, что смеются над ним? Все они шлюхи, и черт с ними.
Внизу, в столовой, пикадор сидел и смотрел на священников. Если в
комнате бывали женщины, он разглядывал женщин. Если женщин не было, он с
любопытством разглядывал какого-нибудь иностранца, un ingles, но, так как
сейчас не было ни женщин, ни англичан, он разглядывал весело и дерзко двух
священников за угловым столом. Между тем торговец с родимым пятном на щеке
встал, сложил свою салфетку и вышел, оставив на столе наполовину недопитую
бутылку. Если б его счет в Луарке был оплачен, он выпил бы все вино.