"Эрнест Хемингуэй. Мой старик" - читать интересную книгу автора

могут согнать сколько угодно жиру. Жокей теряет за каждую поездку не меньше
кило, а мой старик вроде как пересох и не мог сгонять вес без всей этой
тренировки.
Помню, как-то раз в Сан-Сиро маленький итальяшка Реголи, жокей конюшни
Бузони, шел через загон в бар выпить чего-нибудь, похлопывая по сапогам
хлыстиком; он только что взвесился, и мой старик тоже только что взвесился и
вышел с седлом под мышкой, весь красный, замученный, и остановился, глядя на
Реголи, который стоял перед верандой бара, совсем мальчишка с виду и ни
капельки не запаренный, и я сказал:
- Ты что, папа? - я было подумал, не толкнул ли его Реголи, а он только
взглянул на Реголи и сказал:
- А, да ну его к черту! - пошел в раздевалку.
Что ж, может, ничего бы и не случилось, если б мы остались в Милане и
работали в Милане и Турине, потому что если бывают где-нибудь легкие скачки,
так это именно там.
- Пианола, Джо, да и только, - говорил мой старик, слезая с лошади у
конюшни, после заезда, который этим итальяшкам казался верхом трудности. Я
как-то спросил его об этом. - Дорожка здесь такая, что сама бежит. Брать
препятствия опасно только при быстрой езде. Ну, а тут какая уж быстрота, да
и препятствия пустяковые. А впрочем, главное - всегда быстрота, а не
препятствия.
Такого замечательного ипподрома, как в Сан-Сиро, я нигде больше не
видел, но мой старик ворчал, что это собачья жизнь. Таскаться взад и вперед
из Мирафьоре в Сан-Сиро, работать чуть ли не каждый день, да еще через день
ездить по железной дороге.
Я тоже был просто помешан на лошадях. Что-то в них есть, когда они
выходят на старт и приближаются по дорожке к столбу. Словно танцуют, и все
такие подобранные, а жокей натягивает поводья изо всех сил, а может быть, и
отпускает немножко, дает лошади пробежать несколько шагов. А когда они
подходят к старту, я просто сам не свой. Особенно в Сан-Сиро - такой большой
зеленый круг, и горы вдали, толстый итальянец-стартер с длинным хлыстом,
жокеи сдерживают лошадей, и вдруг ленточка разрывается, звонок звонит, и все
они разом срываются с места, а потом начинают растягиваться в одну линию. Да
вы, верно, знаете, как оно бывает. Когда стоишь на трибуне с биноклем,
видишь только, что все они тронулись с места, и звонок начинает звонить, и
кажется, что он звонит целую тысячу лет, и вот они уже обогнули круг,
вылетают из-за поворота. Мне всегда казалось, что с этим ничто не сравнится.
А мой старик сказал как-то в уборной, когда переодевался после езды:
- Это не лошади, Джо. В Париже всех этих одров отправили бы на
живодерню. - Это было в тот день, когда он взял Коммерческую премию на
Ланторне, с такой силой послав ее на последних ста метрах, что она вылетела
вперед, как пробка из бутылки.
Сразу после Коммерческой премии мы смотали удочки и убрались из Италии.
Мой старик, Голбрук и толстый итальянец в соломенной шляпе, который то и
дело утирал лицо носовым платком, поссорились из-за чего-то за столиком в
Galleria[28]. Говорили все время по-французски, и оба они приставали с
чем-то к моему старику. Под конец он уже ничего не отвечал, а только глядел
на Голбрука, а они все приставали к нему, говорили то один, то другой, и
толстяк все перебивал Голбрука.
- Поди купи мне "Спортсмена", Джо, - сказал мой старик и протянул мне