"Михаил Хейфец. Путешествие из Дубровлага в Ермак" - читать интересную книгу автора

написал письмо Брежневу - кровью из вены. Клялся в нем, что никогда не
отречется от независимой Литвы и католической веры! Успел прочитать текст на
собрании заключенных в клубе, пока начальство не успело сообразить, что
происходит, и посадить его в карцер. После Гимпутаса отыскал толстомордого и
плечистого экс-полицая Олексу Макогона.
- Олекса, есть дело. Не помнишь, как была фамилия у лесника из Катыни?
- Не помню. Надо наших, с Владимира которые, спросить.
...Года три назад мой первый лагерный друг, Дмитро Квецко ("Украинский
национальный фронт", Иваново-Франковщина), рассказал: когда сидел во
Владимирской тюрьме, там был отделенный от всех таинственный старик. "Никто
из зэков не знал его имени. Бывало, раз в году увидят на прогулке"...
Информация про "старика" мне запомнилась. Однажды я рассказал про него
Артему Юскевичу (Эстонское демократическое движение), и вдруг в беседу
вмешался бригадир, бывший, по его собственному признанию,
фельдфебелем-эсэсовцем, Шеститко.
- Тоже мне тайна. Знаю я этого старика. Его потом не так уж и стерегли,
срок-то кончался... Нас с ним один раз вместе в баню запустили. Это лесник
из Катыни...
(Далее в этом месте рукописи следовало изложение различных версий
"катынского преступления", и рассматривались варианты убийства польских
офицеров в 1941 году - либо по общей директиве об уничтожении зэков в
тюрьмах, если их не успевали эвакуировать от наступающего вермахта - старики
рассказывали, что в том году от западной границы до Москвы лежали в тюрьмах
целые гетакомбы поспешно расстрелянных зэков, даже подследственных, т. е.
формально считавшихся вообще невиновными. Старики видели их своими глазами -
на уничтожение трупов у НКВД не хватало времени, и немцы, придя в тот или
иной город, устраивали показательные выставки. "Так что, если это было в
41-м, - писал я, - то история была обычная советская, и вмешиваться в наши
внутренние дела мы никому не позволим. Но вот из-за некстати подвернувшихся
поляков начались неприятности". Все это цитировать в книге сегодня, когда
известны протоколы Политбюро ЦК ВКП (б) бессмысленно. Разбиралась,
естественно, и версия, оказавшаяся позже верной: о расстреле поляков в 1940
году. Вот по этому поводу я сочинил некое рассуждение, которое, пожалуй, все
же стоит процитировать:
"Существует почти каноническая версия об отличии советских лагерей от
гитлеровских. Советские были трудовыми, люди там гибли массам, но не столько
от казней, сколько от голода и страданий. Поскольку начальство было
заинтересовано в получении продукции от лагерных предприятий, у зэков
оставался шанс выжить. А в гитлеровских лагерях смерти узников только
убивали - таково было их назначение. Ergo, в ССР было немного, но получше!
Но ведь свидетели преступлений ГУЛАГа все вышли только из трудовых
лагерей! Таких и у Гитлера приходилось по 10-15 на каждый лагерь смерти...
А из советских лагпунктов смертников не мог никто вырваться - так они
были задуманы. Это была тайна высшей категории секретности. Даже в Германии,
даже евреи не верили, что устроены специальные места, где их умышленно, без
всякого повода, уничтожают. Как сказал будущий нобелевский лауреат Эли
Визель своему отцу, когда им, свежим этапникам в Освенцим, кто-то из
надзирателей объяснил назначение дымящих на их глазах крематориев: "Папа,
этого не может быть. Мы живем в XX веке". Если бы Германия не проиграла
войну, про существование Майданека, Треблинки, Штутгофа никто б не узнал!