"Эльке Хайденрайх "Колонии любви" " - читать интересную книгу автора

проигрывал пластинки Гарри Белафонте, а газет вовсе не читали. Наверное,
прошло дня два-три, когда кто-то в кафе-мороженом вдруг сказал мне: "Ты
слышала, Джеймс Дин погиб". Я никогда не забуду, как подействовали на меня
эти слова, наверно, за всю свою жизнь я не была в большем ужасе,
окаменении, отчаянии, как в этот момент, - ни когда умер отец, ни когда
позже в Сочельник рухнул наш дом, потому что мать была против
рождественской елки и выбросила ее, а я собрала свои вещи и навсегда ушла
из дома, - никогда меня не охватывала такая бездонная печаль. "Джеймс Дин
мертв". Я сразу поверила в это, не сомневалась ни секунды, прямо-таки
почувствовала, что он ушел, ушел навеки, для таких, как он, в этом не было
ничего удивительного.
Тот факт, что я после этого дожила до сорока с лишним лет, я до сих
пор воспринимаю, как личное поражение.
В моей голове пульсировала мысль типа
"все-ушел-прошло-кончилось-никогда-больше", когда я смогла переключиться
на другие, то сразу же подумала: Ирма. Был поздний вечер, ни у нее, ни у
меня не было телефона, мне пришлось ждать до следующего утра. В ту ночь я
совсем не спала, сидела на стуле у окна и смотрела на пьяных, которые,
шатаясь, выбирались из соседнего кафе. Я бы тоже с удовольствием напилась,
чтобы впасть в мягкую отключку, - что-то бормотать, падать, ничего больше
не чувствовать и не знать. Я проскользнула в гостиную к шкафу с освещенным
баром и достала оттуда бутылку ликера "Шерри". Мне не нравился его вкус,
но он сделал свое доброе дело, согрел, голова заполнилась ватой, язык стал
тяжелым, неповоротливым, как бы покрытым мехом, и еще я помню, что утром
меня нашла мать, помню ее вопли, помню, как она заталкивала меня пинками в
постель, после чего я погрузилась в долгий глубокий сон. Когда я пришла в
себя, было далеко за полдень, а в доме - никого. Я встала, слегка
покачиваясь, мне было холодно, плохо и непреодолимо хотелось выйти на
улицу. Я оделась так, как если бы стояла холодная зима, хотя светило
осеннее солнце и с деревьев медленно опадала листва. Я шла по улице,
подталкивая ногой парочку каштанов, и думала только об одном: "Что мне
теперь делать?" Ведь жизнь не может оставаться такой, как прежде? Прыщавый
Хольгер из параллельного класса ехал на велосипеде мне навстречу, и я
помолилась, чтобы он не вздумал заговорить со мной, только не теперь, но
он, конечно, резко затормозил, поставил одну ногу на землю и сказал: "Эй,
Соня, ты уже слышала про Ханзи?" Ханзи меня уже давно не интересовал,
"гулять с ним", как это у нас тогда называлось, мне было неприятно. Ханзи
был большой чудак: посреди разговора он мог внезапно громко захохотать или
расплакаться и каждому встречному-поперечному рассказывал историю о
Кельнском соборе, а мы все не могли ее больше слышать.
Я попросту пошла дальше, подталкивая ногой каштаны, и размышляла о
том, поедет ли Ирма на похороны Джеймса Дина, чтобы положить ему в гроб
все письма и дневники, и слезы лились по моему лицу, и я не знала почему.
"Эй, - сказал Хольгер, - ты что, воешь из-за Ханзи?" Я покачала головой и
спросила, лишь бы отвязаться от него или на худой конец выслушать
какой-нибудь вздор: "А что с ним такое?" - "Его забрали в психушку, -
сказал Хольгер, - на санитарной машине, два часа назад. Он совсем
рехнулся, и знаешь почему?" Бедный Ханзи, подумала я, но меня это не
удивило, его холодные руки, маленький мышиный рот, испуганные глаза -
нормальным он явно не был, именно поэтому он мне когда-то понравился. Я