"Борис Хазанов. Страх (Повесть ни о чем) " - читать интересную книгу автора

преисподнюю - эта уверенность подвигала на неслыханные свершения. Это
непрерывно длящееся самоутверждение режима, жизнь - молебен, неустанное
славословие, в сердцевине которого-- страх... Страх обирал вокруг себя
гарантии лояльности; он исходил из уст ораторов, как запах гнилого зуба. Он
взывал, как к последней правде, к священному имени Обожаемого - старого и,
увы, смертельно напуганного человека! Вот значок с профилем Обожаемого --
нацепить не мешкая. Вот портрет его на обрывке газеты в отхожем месте --
убрать, утопить, пока не заметили. (Как будто не все равно будет, когда они
придут.) Это также время опустошения: в письменном столе, аккуратных горок
мелко порванной бумаги, лихорадочный поиск, листание книг, где усмехается
вечная крамола классиков. Репетиция обыска. И до поздней ночи шумит вода в
уборной.
Но странное дело: доказательства преданности выкладываются на стол, как
козыри, одно за другим. А с кем игра? Кресло партнера пусто. Силы
испарились, их нет, их не было. Луч ушел в облака...
Но даже если бы анонимные силы привели в исполнение свою угрозу, смерть
была бы бесполезной - она не искупила бы ничьих мук. Ибо каждому из нас
предначертано умереть за себя и больше ни за кого. Круглым счетом двадцать
лет понадобилось, чтобы уразуметь эту истину, и кто знает, сколько еще лет
пройдет, прежде чем мы поймем, что виной всему были мы сами, мы сами, мы
сами... Итак, позвольте мне перемотать ленту назад на двадцать лет, когда
мир, безнадежно старый, казался нам юным, потому что мы сами были юны. Как и
полагается в таких случаях, здесь только два действующих лица - он и она.
Должно быть, только однажды возможна эта любовь, которая обречена
искать утоления в самой себе, которая отрекается от желания и радостно и
смиренно приемлет судьбу,-- любовь, готовая до конца сублимироваться в
обожание и восторг. Какое уж там желание, когда я едва осмеливался взглянуть
на мою героиню, и единственное, о чем мечтал,--это дать ей какое-нибудь
неслыханное доказательство верности - какое,
я сам не знал.
Только во сне она возникала передо мною вся, немыслимо близкая,--и,
просыпаясь на рассвете, я был угнетен стыдом и физическим ощущением уже
совершившегося греха и тяжелого, изнурительного счастья.
Жизнь ее была эфирна и таинственна. После лекций, легко сбегая в толпе
подруг по старой парадной лестнице аудиторного корпуса, Светлана-- назову ее
этим именем, модным в те годы,--исчезала в недоступном для меня мире, полном
света и музыки, и на другой день я ревниво искал исподтишка на ее лице
отсвет ее неведомых приключений. В сущности, я не знал Светлану: она была
для меня гораздо больше символом женственности, чем знакомой девушкой.
Чутьем она понимала это и, польщенная, не питала ко мне слишком теплых
чувств. Девушки этого возраста и социального круга, насколько я могу судить,
редко увлекаются сверстниками, которые кажутся им детьми. Думаю, что она
забывала обо мне начисто, как только я исчезал у нее из виду; однако случилось так, что она сама позвонила
ко мне домой и пожелала со мною встретиться. Это произошло в последних
числах июня или первых - июля, в самом начале студенческих каникул.
Не стану утверждать, что этот год был отмечен особым знаком. Помню
ужасную жару, светлые, пожалуй, слишком светлые для нашей полосы ночи в
июне. С утра каблуки женщин отпечатывались на асфальте, солнце играло в
тысячах стекол. Газеты пестрели некрологами, посвященными умершим от
кровоизлияния в мозг. А по ночам над городом мерцал загадочный зодиакальный