"Борис Хазанов. Далекое зрелище лесов (роман)" - читать интересную книгу автора

Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила:
"Может, подогреть?"
Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала:
"Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в
дом несет. У нас,- сказала она,- ничего не бывает".
"Что ты хочешь сказать?"
"То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора
скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят,
переутомление на работе".
"Ты мне уже рассказывала..."
"А рассказывала, так и еще лучше.- Она широко и сладко зевнула.- Устала я
чего-то. Не надо бы мне вовсе пить... А может, и напрасно,- проговорила она,
взглянув на меня ясными глазами,- я с тобой связалась... А? Чего молчишь-то?
Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди,
закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под
вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе,
возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под
окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял
между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале,
и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку,
разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так
много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в
запахе ее подмышек.
И вот... странное все-таки дело - человеческий рассудок, странное существо,
хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно
отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и
отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я
раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не
хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и
сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную
неловкость, не потому, что "стыдно" (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не
только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких
сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто
принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего
же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда...
Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности,
пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка,
который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при
этом ее внешними проявлениями.
Не так-то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого
торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось
преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который
налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины?
Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без "этого"
литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь
поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне.
Мною употреблено выражение "банальная неповторимость". Процесс, описанный со
всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью
букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время,
необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным