"Вильгельм Гауф (Хауф). Холодное Сердце (Сказка)" - читать интересную книгу автора

невольниками, и о нем не было больше ни слуху ни духу.
С тех пор Голландия стала раем для шварцвальдских парней, а
Михель-голландец был у них за царя. Лесопромышленники долго ничего не знали об
этой торговле, и незаметно пришли сюда из Голландии деньги, сквернословие,
дурные нравы, пьянство и картежничество.
А когда эта история раскрылась, Михель-голландец как в воду канул, но
умереть он не умер. Уже добрых сто лет он безобразничает в нашем лесу, и
говорят, что с его помощью многие сумели разбогатеть - но ценой своей бедной
души, больше я ничего не скажу. Знаю только, что и теперь еще в такие
ненастные ночи он выискивает на пригорке, где не положено валить лес, самые
лучшие ели, и мой отец сам видел, как он сломал ствол толщиною в четыре фута,
словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сбивается с доброго пути и идет
к нему в товарищи. В полночь они спускают лес на воду, и Михель плывет с ними
в Голландию. Но будь я владыкой Голландии, я велел бы расстрелять его
картечью, потому что все суда, в которых есть хоть доска от Михеля-голландца,
непременно тонут. Поэтому и приходится так часто слышать о кораблекрушениях.
Отчего бы иначе прекрасный, сильный корабль величиной с церковь не удержался
на воде и пошел ко дну? Но в том-то и дело, что стоит лишь Михелюголландцу
свалить в Шварцвальде ель в ненастную ночь, как одна из прежних его досок
выскакивает из пазов судна, образуется течь, и корабль со всеми, кто на нем
плыл, гибнет. Вот каково предание о Михеле-голландце, а это правда - все
дурное в Шварцвальде идет от него. О, сделать человека богатым он может!
-прибавил старик с таинственным видом.- Но мне от него ничего не нужно. Ни за
какую цену не хотел бы я оказаться в шкуре толстяка Эцехиля и Длинного
Шлюркера. Говорят, что и Король Танцоров тоже поддался ему!
Пока старик рассказывал, буря утихла. Девушки робко зажгли лампы и
удалились. А мужчины положили на лавку у печки набитый листьями мешок вместо
подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной ночи.
Никогда еще Петеру, сыну угольщика, не снились такие страшные сны, как в
эту ночь.
То ему чудилось, что мрачный, огромный Михель-голландец открывает снаружи
окна и сует в комнату своей длиннющей рукой кошель с золотыми монетами, тряся
их так, что они звенят чистым, приятным звоном, то он снова видел маленького,
приветливого Стекляшничка - тот скакал по комнате верхом на огромной зеленой
бутылке, и Петеру казалось, что он слышит такой же хриплый смех, как на
пригорке, и тогда в левом ухе у него снова звенело:
В Голландии денег невпроворот,
Эй, не робей, навались народ!
Эй, не робей, поскорей навались:
Золота, золота - завались!
А то вдруг в правом ухе у него снова звучала песенка о старичке-лесовичке,
и чей-то нежный голос шептал: "Глупый Петер-угольщик, глупый Петер Мунк, не
можешь найти рифму к слову "владенья", а ведь ты же родился в воскресенье
ровно в двенадцать. Ищи, глупый Петер, ищи!"
Он кряхтел, он стонал во сне, он старался найти рифму, но поскольку стихов
никогда в жизни не сочинял, все его усилия были напрасны.
Когда на заре он проснулся, сон этот показался ему все-таки странным. Он
сел за стол, скрестил на груди руки и задумался о нашептываньях, которые все
еще звучали у него в ушах. "Ищи, глупый Петер-угольщик, ищи", - сказал он про
себя и постучал пальцем себе по лбу, но рифмы никак не получалось. Он все еще