"Михаил Харитонов. Корм" - читать интересную книгу автора

стародавние времена с лихвой исполнившего предназначение мужчины: убить
много других мужчин, после чего самому пасть от руки сильнейшего.
Иосиф попытался подавить в себе подступающее отвращение к
позеленевшему от времени идолу, но потерпел неудачу. Тогда он повернулся к
фонтанчику с водой. Фонтанчик нехотя выталкивал из себя кривую струйку
толщиной с палец, наводя на мысль о судорожно преодолеваемой импотенции. На
краю чаши виднелись следы птичьего помёта.
Услужливая память тут же обогатила неприятный образ детским
воспоминанием о проваленном экзамене по латыни: юный Иосиф срезался на
цитировании "Exegi monumentum", придав Аквилону эпитет impotens вместо
inpotens, то есть заместив классическое "неистовство" ветра незаслуженным
"бессилием". Вышло безвкусно, но отчасти уместно: профессор Цойфман
физически ощущал своё бессилие перед чужой незнакомой страной, перед
безлюдной площадью, перед позеленевшим от времени бронзовым мачо, перед
всей этой дурацкой ситуацией, в которую он попал по собственной воле.
Мысль о воле снова вернула его к борхесовскому рассказу, и он в
очередной раз задумался, следовало ли переводить его последние слова,
которые автору заблагорассудилось написать на французском. Иосиф ещё раз
взвесил все за и против, и в очередной раз понял, что не знает ответа.
"Возможно, эта способность самозабвенно увлекаться чужой культурой и выдаёт
во мне настоящего еврея", привычно подумал он, и привычно возразил себе: в
конце концов, рассказ привлёк его внимание потому, что он касался
взаимоотношений арийца и семита - темы почти столь же скользкой и столь же
захватывающей воображение, сколь и отношения мужчины и женщины.
В портфеле застрекотал и тут же замолчал радиотелефон. Цойфман знал,
что звонок был предупредительным: он сигнализировал, что очередной этап
проверки пройден успешно. "Если вам позвонят, значит, всё в порядке" -
говорил старик-немец с извилистым шрамом на лысине, который дал ему этот
адрес. За последний год профессор Цойфман повидал много таких стариков:
ветхих, как Завет, но упорно цепляющихся за свою призрачную, выморочную
жизнь. Они были живучи, эти старики, нечеловечески живучи. Это и отличало
их от тех ординарных нацистов и нацистиков, которые - с теми или иными
церемониями, или вовсе без таковых - уже отправились в свой персональный
ад. "Существуют только два народа - мы, и народ Амалека: остальные - трава,
которая утром растёт, а вечером её бросают в огонь" - Цойфман попытался
вспомнить источник цитаты, но не смог этого сделать. От царя Амалека
произошли все антисемиты. Гитлер, безусловно, был из народа Амалека. Гитлер
существовал на самом деле. Значит, и всё остальное тоже было на самом деле.
Этот паралогизм вдруг показался профессору исполненным какого-то глубинного
смысла.
Он успел ещё подумать о том, что Аша, кажется, всё-таки намерена
обзавестись ребёнком; что аспиранты сейчас стали, пожалуй, более
разносторонни, но менее внимательны, и одно не извиняет другого; что
"Западный край" Ледантека - плохая, вторичная книга; что кондиционер - не
менее сомнительное изобретение, нежели компьютер; что интеллектуализм как
жизненная позиция несостоятелен. Потом его окликнули.
Он оглянулся, и успел заметить край светлой рубашки, и клетчатый
платок, который стремительно приближался к его лицу. Через мгновение он
охнул и сел в пыль, глупо улыбаясь.
- Пойдём, - услышал он как сквозь сон. Чья-то рука взяла его за