"Михаил Харитонов. Зимы не будет " - читать интересную книгу автора

что заинтересовало Виталия Игнатьевича - краткое упоминание неудачной
попытки самоубийства некоего Кулешова, русского эмигранта ("похоже,
еврей" - педантично добавил полковник, никогда не упускавший из виду этой
важной темы). Кулешов попытался покончить с собой, проглотив лезвие
безопасной бритвы фирмы Gillette.
Второй большой работой стали мемуары некоего Ломидзе, партийная кличка
"Львов": старый большевик, оставивший после себя некие записки. Сам по себе
Ломидзе никакого интереса не представлял, но в документе неоднократно
упоминался Ульянов-Ленин, причём чрезвычайно нелестным образом. Владелец
документа, проживающий в Уругвае и испытывающий острую нужду в деньгах,
хотел продать оригинал рукописи наследникам дела Ильича. Шпулину надо было
решить, стоит ли тратить на это средства пролетарского государства. Виталий
Игнатьевич добросовестно прокрутил в голове все известные ему сведения,
касающиеся того времени и обстоятельств. И пришёл к выводу, что честный
историк (если таковые сохранятся после победы пролетарской революции во
всём мире) записки благополучно проигнорирует, поскольку у Ломидзе рыльце
даже не в пушку, а в густой шерсти - и составил полную опись передержек,
умолчаний, и откровенной лажи, содержащихся в предоставленных ему
фрагментах.
За эту работу он получил личную благодарность полковника Лизолькина,
премию, и ещё увесистый бумажный кулёк - с кружком польской колбасы, банкой
американских сардин, крупой и печеньем. Типично большевистская плата за
усердие: в насквозь проголодавшейся стране самой желанной наградой
оставалась еда.
К кульку прилагалась коробка с бутылкой армянского коньяка и тремя
шоколадными медальками.
Той же ночью Виталий Игнатьевич первый и последний раз в жизни напился
в одиночестве. Он дул коньяк, как воду, закусывая колбасой и сардинами, и
перелистывал в голове "Выбранные места из переписки с друзьями".
Наутро он проспал и на работу вовремя не явился. Лизолькин устроил ему
кошмарный, хамский разнос в худших большевистских традициях. Шпулин слушал,
терпел, понимая, что по-хорошему ему следовало бы ударить этого
куражащегося мерзавца (полковник откровенно получал удовольствие от
процедуры), а потом будь что будет. В какой-то момент он чуть было не
сорвался. Руку удержала Неодолимая Сила, кстати напомнившая ему, что к
загадке Второго Тома он так и не подобрался, а потому весь этот крик и мат
вполне заслужил.
Неодолимая Сила оказалась права: прооравшись, Лизолькин сник, после
чего даже пробурчал нечто вроде извинений. После чего выдал Виталию
Игнатьевичу очередные вводные.
Когда Шпулин понял, о чём идёт речь, он чуть было не схватился за
сердце.
Сначала он получил на руки фотокопию. Это было письмо, короткое и
банальное: один мелкий человек пишет другому мелкому человеку о своих
семейных делах, целиком оставшихся в давно и прочно забытом веке.
Цитата из Пушкина была крохотной: одно полное четверостишие и две
строчки, обрывающиеся разговором о ценах на сукно.
В принципе, обнаружение неизвестного стихотворения позднего Пушкина
было событием экстраординарным. Виталий Игнатьевич, однако, с самого начала
почуял, что никакого события не состоится. Начальство интересовалось ровно