"Джоанн Харрис. Спи, бледная сестра " - читать интересную книгу автора

намекают на таинственных экзотических предков, хотя потомок, несомненно,
англичанин. Таким я был в тридцать девять - смотрите внимательно и
запоминайте... Я мог бы быть кем-то из вас.
Мой отец был сельским священником в Оксфорде, мать - дочерью богатого
оксфордширского землевладельца. Детство мое шло в беззаботном идиллическом
уединении. Я помню, как пел в церковном хоре по воскресеньям, и цветной свет
дождем из лепестков лился сквозь витражи на белые одежды хористов...
Черный ангел - она, кажется, слегка шевельнулась, и в ее глазах мне
чудится взгляд безжалостного всепонимающего Бога. Не время теперь тосковать
по несуществующему прошлому, Генри Пол Честер. Он ждет от тебя правды, а не
вымысла. Бога хочешь одурачить?
Как нелепо, что меня до сих пор тянет обманывать. Меня, жившего только
во лжи больше сорока лет. Правда - горькая настойка, как не хочется
откупоривать ее в эту последнюю встречу. И все же я есмь сущий. Я впервые
осмелился присвоить Божьи слова. Это не приукрашенная байка. Таков Генри
Честер. Судите меня, если хотите. Я есть тот, кто есть.
Не было, разумеется, никакого идиллического детства. Ранних лет в
памяти не осталось, воспоминания начинаются лет с семи-восьми - гнусные,
беспокойные воспоминания. Уже тогда я чувствовал, что внутри меня растет
змий. Я не помню времени, когда бы не осознавал свою вину, свой грех - его
не спрятать и под белейшими покровами. Он рождал во мне нечистые помыслы, он
побуждал меня смеяться в церкви, он заставлял врать отцу, держа пальцы
накрест, чтобы ложь "не считалась".
На стене каждой комнаты в нашем доме были стихи из Библии, вышитые моей
матерью. Я и сейчас помню их, особенно тот, из моей комнаты, что так
отчетливо выделялся на белой стене против кровати: "Я ЕСМЬ СУЩИЙ". Шли годы
моего отрочества, лето сменяло весну, а осень - лето. Я смотрел на эту
строчку и в минуты покоя, и в минуты одиноких раздумий о своих пороках и
иногда, во сне, взывал к жестокому безразличному Богу. Но ответ всегда был
один, он вышит вечными стежками в закоулках моей памяти: "Я ЕСМЬ СУЩИЙ".
Мой отец был Божьим человеком, но пугал меня даже больше, чем сам Бог.
Его проницательные черные глаза могли заглянуть в тайные уголки моей
преступной души. Он судил так же безжалостно и бесстрастно, как Господь, он
был незапятнан человеческой добротой. Всю любовь, на которую он был
способен, отец изливал на свою коллекцию механических игрушек. Он был, можно
сказать, антикваром, и целую комнату заполнил игрушками: от простеньких
деревянных неваляшек до фантастически точной копии китайской шарманки с
сотней прыгающих карликов внутри.
Мне, конечно, не дозволялось играть с ними - слишком ценные вещицы для
ребенка, - но танцующую Коломбину я запомнил. Она была из тонкого фарфора,
ростом почти с трехлетнего ребенка. В одну из редких минут непринужденности
отец поведал мне, что ее сделал слепой французский мастер в годы
дореволюционного упадка. Гладя ее по безупречной щеке, он рассказывал, как
когда-то она принадлежала незаконнорожденному отпрыску одного испорченного
короля, как потом начался террор, как покатились вперемешку головы
безбожников и невинных, и куклу позабыли среди пыльных портьер. Коломбину
украла бедная женщина, которой невыносимо было думать, что ее сломают и
изуродуют санкюлоты. Ребенок этой женщины умер от голода, и она уложила
куклу в кроватку в своей убогой лачуге, качала ее и пела колыбельные, пока
ее, безумную, истощенную и одинокую, не забрали в психиатрическую лечебницу