"Петер Хандке. Детская история (Тетралогия-3)" - читать интересную книгу автора

хотел оставаться сам по себе и даже некоторое время считал себя, в силу
своих профессиональных занятий, нелепым "последним представителем своего
рода". Ребенок выполнял почти ту же функцию, что и работа: он был для него
отговоркой, предлогом, избавляющим от участия в текущих мировых событиях.
Ибо он знал, что, даже если бы у него не было ребенка и не было работы, он
никогда бы не смог в силу отсутствия желания и способностей деятельно
включиться в эту текущую жизнь. И все же, шутки ради, он принял участие в
нескольких собраниях, где каждая произнесенная фраза звучала как чудовищное
насилие, убивающее дух, и тогда он выступил с пламенной речью, смысл которой
сводился к тому, что он хотел бы лишить их всех слова, на веки вечные, пока
же - лишил только себя самого тем, что ушел. Однажды он даже примкнул к
какой-то демонстрации, от которой, впрочем, уже через несколько шагов
откололся. Основное чувство, которое он испытывал тогда, находясь внутри
новых общностей, было чувство нереальности, которое казалось гораздо более
болезненным, чем прежде, внутри старых общностей: те хотя бы допускали
возможность фантазии относительно будущего, эти же выступали сами в роли
единственной возможности, обязывая принимать принудительное будущее. И
поскольку город был для них, так сказать, главной площадкой, на которой они
насаждали новый порядок, то от них было никуда не скрыться. И может быть,
именно из-за его нерешительности они использовали его дом как явочную
квартиру. Он давно уже распознал в них враждебную силу и не открестился от
них окончательно только потому, что те, против кого они выступали, были и
его давнишними заклятыми врагами. Во всяком случае, он довольно скоро
устранился. Но кое-кто из них, то по отдельности, то небольшими группами,
болтаясь по городу, время от времени заглядывал к нему. Никогда ему не
забыть тех взглядов, какими эти непрошеные гости из другой системы (так
воспринимал он их тогда) одаривали ребенка, при условии, конечно, если они
вообще его замечали: это было, пусть ненамеренное, но оскорбление слабого
существа, его бессмысленных звуков и движений, и выражало оно презрение к
пошлому быту, которое было вполне понятно, но оттого вызывало не меньшую
ярость. Сложившаяся ситуация мучила его своей двусмысленностью: вместо того,
чтобы выставить за дверь этих чужаков (которые никогда не станут "своими"),
он отправлялся, как правило, вместе с ними куда-нибудь дальше по курсу - как
будто их присутствие лишало ребенка необходимого воздуха - и оседал у
кого-нибудь на квартире, где либо всю ночь просиживал в наушниках перед
беззвучным телевизором, либо присутствовал молчаливым свидетелем на их
полуконспиративных, полуофициальных обсуждениях, не допускавших ни одной
непринужденной, самодостаточной фразы, которая воспринималась бы тут как
бестактность, - в обоих случаях он не испытывал ничего, кроме чувства вины и
собственной испорченности, поскольку он, будучи все же иногда уверенным в
том, что знает правду, и, соответственно, считая себя обязанным делиться ею
с другими, своим безучастным присутствием только поддерживал подобного рода
искусственные формы существования со всею лживостью их жизненного
наполнения.
Это было время без друзей; даже собственная жена стала недоброй
чужачкой. Тем реальнее был для него ребенок, - его реальность только
усиливалась раскаянием, под действием которого он мчался домой, буквально
спасаясь бегством. Медленно идет он по затемненной комнате и видит при этом
себя самого словно бы сверху и со спины, как в монументальном фильме. Здесь
его место. Позор всем этим лживым союзам, позор этому постоянному трусливому