"Стефан Гейм. Агасфер" - читать интересную книгу автора

Именно так, подхватил слова Эйцена его спутник, дескать, господин
студиозус подметил самую суть: никому не дано исчерпать человеческую душу
до дна, всегда останется какая-то тайна, ибо человек непрост.
Эйцен взглянул на своего приятеля со стороны - лицо заурядное,
бородка, уголки бровей заострены, за левым плечом небольшой горб; пожалуй,
ничего особенно необычного, но вдруг ему показалось, что за этой вполне
реальной фигурой проступает какая-то другая, похожая на некую тень или
туманность, а тут еще на солнышко набежало облако, кругом слегка потемнело,
отчего Эйцену сделалось жутковато, и он пришпорил коня.
Сбежать он не пытался, от быстрого скакуна попутчика он все равно не
смог бы уйти, это было ясно, поэтому он притормозил и дождался, пока
неторопливый приятель не нагнал его, после чего спросил, что тот,
собственно, имел в виду, когда сказал, что человек непрост.
"Каждый из нас раздвоен", - услышал он в ответ.
Кинув быстрый взгляд, Эйцен удостоверился, что некая туманность,
окружавшая собеседника, исчезла; должно быть, это было просто обманом
чувств, подобно тем ночным шагам. А поскольку все в голове Эйцена само
собой укладывалось в привычные понятия, он сказал: "Ну, конечно. Ведь есть
я и есть моя бессмертная душа".
"Да, - согласился новый приятель и засмеялся, только на сей раз в его
смехе слышалась явная издевка. - Можно и так взглянуть на это дело".
Здесь в Эйцена закралось ужасное подозрение, гораздо более жуткое, чем
все предыдущие, поэтому он настороженно спросил: "Уж не анабаптист ли вы,
не перекрещенец ли из тех, что поклоняются в Мюнстере черту и творят
всяческое непотребство? Как вы относитесь к крещению?"
"Раз уж вы так любопытны, господин студиозус, отвечу. По-моему, лучше
всего крестить в малом возрасте. Даже если младенцу купель не принесет
благодати, то уж по крайней мере не повредит, зато обряд будет исполнен,
причем как лютеранский, так и католический".
Подобное мнение показалось Эйцену вполне разумным, хотя ему все-таки
претила мысль, что внутри, может, сидит кто-то, кто способен выкинуть
какую-нибудь штуку или, не дай Бог, ввести в грех и его самого, и
бессмертную душу.
Лейхтентрагер пустил своего коня шагом. "Отец мой, - сказал он, - был
глазным врачом Балтазаром Лейхтентрагером в Китценгене-на-Майне, а супруга
его, Анна-Мария, была беременна мною на девятом месяце, когда по приказу
нашего маркграфа Казимира ему вместе с другими шестью десятками горожан и
крестьян из окрестных деревень выкололи глаза".
"Видать, попал ваш отец в компанию к бунтовщикам", - догадался Эйцен.
"А он сам и был одним из зачинщиков, - сказал Лейхтентрагер. - Когда
народ стал собираться, кто в панцире, кто с копьем, то господа из
городского совета Китценгена стали успокаивать людей, мол, бунт всем только
повредит; тогда мой отец выступил с гневной речью о том, что народ не
должен поддаваться на сладкие посулы, и что на приманку из сала ловят, мол,
глупых мышей, и что настала наконец пора, чтобы полетели с плеч головы
кровопийц".
"Да, ужасные то были времена, - важно изрек Эйцен. - Но, слава Богу,
теперь они позади, благодаря писаниям доктора Мартинуса Лютера и
решительным действиям властей". Говоря это, Эйцен задался вопросом, сколь
еще силен бунтарский дух старшего Лейхтентрагера в его сыне, что скачет