"Олег Хафизов. Кокон " - читать интересную книгу автора

оказался не таким болваном, каким следовало быть.
Он рассказывал о "Мастере", которого (представляете?) специально ходил
читать в библиотеку. В библиотеку! О каком-то коте, если я правильно понял,
величиною с бегемота, который говорил: "Маэстро, урежьте, пожалуйста, туш" и
"извинить не могу", о каком-то попавшем под трамвай Берлиозе, который
почему-то не был композитором. О
Христе, заметьте, ни слова. Когда Хафизову попалась копия романа на
листах в целлофановом мешочке, ему не очень понравилось сходство с
фельетонами двадцатых годов и исторической, фиктивной, фальшивой
беллетристикой, и он не мог понять, почему половина книги прошла, а никакого
Фауста, то бишь, Мастера и Маргариты нет как нет. Потом он стал не меньшим
обожателем этой книги и изображенного в ней Иешуа, чем Закатов и другие.
Был еще один вариант Христа, вернее - христианства, которого, вроде, и
не касалась вся эта морока, все эти загадочные умолчания и многозначительные
изречения, для которого рок-Иисус был таким же идолищем развратной молодежи,
как срамной Купер, запихивающий в задницу удава, а музыка оперы - таким же
отвратительным грохотом, как любая современная музыка. Это была настоящая,
не умственная, профессиональная религия, религия для похорон.
Впервые Хафизов попал в церковь на Пасху, когда это было интересным и
немного рискованным приключением. Было то пьянящее время года, когда одни
еще ходят в зимних шапках, а другие перешли на пиджаки. После закрытия
кабака они со своими компаньонками впали в праздничную, молодую, смешливую
толпу, валившую в кладбищенский переулок подобно демонстрации. На повороте к
церкви произошел затор, вызванный, как выяснилось, милицией. В этом и
состояло приключение.
- Тебе можно. Вы проходите. А ты ушел, - фильтровал милиционер по таким
сугубо индивидуальным признакам как возраст, стиль одежды и степень
опьянения. Часть компании успешно просочилась, другая, на
Хафизове, застряла, как он ни задерживал дыхание.
Дворами, через кладбищенскую стену, обрушенную, словно обгрызенную в
одном месте, они перебрались в своих тугих клешах сами и перетащили
обмирающих девушек, дремучим кладбищем прошли на церковный двор.
Бесконечное, непонятное, томительное стояние в толпе, среди пьяной
переклички и перебранки, неприличия хулиганок и шипения "настоящих",
топтание, толкание и ожидание легендарного развратника, чудака и церковного
хориста с нехристианской фамилией
Крамер, который должен выйти с процессией, докуривание сигарет и
раздача свечек... и вдруг, неожиданно чисто и ясно до слез, ликование
колоколов, и мощное, траурное, могильное пение, и словно что-то кончилось,
или прорвалось, или обошлось. И отпустило внутри.
Все в той же грубой давке они поднялись на второй этаж церкви, где
эффектный поп со сцены что-то рокотал и пел на специальном языке, местами
почти понятном, очень густо и красиво до мурашек, а все, как по команде,
крестились и кланялись в положенных местах.
Хафизов, раз попал сюда, тоже крестился и кланялся, стараясь подражать
и не выделяться, и готов был провалиться от стыда за переговаривающихся в
голос подружек, и положил на металлический поднос немного денег (копеек
двадцать пять), но в какую-то очередь не пошел.
И это было все. Больше в программе не было ничего, ни на следующую
Пасху, ни через год, ни через десять лет, когда он покрестился,