"Решад Нури Гюнтекин. Клеймо" - читать интересную книгу автора

стул. Смуглый секретарь испуганно посмотрел на меня сквозь стекла очков.
Молодой адъютант переменился в лице. Только молчавший до этого седой мужчина
в длиннополом сюртуке оставался по-прежнему невозмутимо спокоен.
- Разрешите, бейэфенди, - учтиво обратился он к адъютанту бархатным,
сладко-певучим голосом. - Возможно, маленький бей не совсем отдает себе
отчет в словах, которые у него вырвались. Разрешите, мы с ним поговорим
спокойно...
Через маленькую дверь мы вышли в школьный музей.
- Здесь никого нет, не так ли? Пожалуйте, Иффет-бей.
Он пропустил меня вперед.
Встреть я этого господина где-нибудь в другом месте, я принял бы его за
честнейшего и справедливейшего человека. Он обходился со мной так любезно,
голос у него был такой мягкий, слова такие красивые, манеры столь учтивые,
что в других обстоятельствах я, пожалуй, мог бы ему довериться и открыть
душу. Но он все же выдал себя. От меня не ускользнуло, как, пропуская меня
вперед, он заговорщицки подмигнул адъютанту.
Сперва он поговорил со мной о выставленных в нашем .музее экспонатах,
выспрашивал мое мнение о них, пытаясь таким образом втянуть меня в
непринужденную беседу. Потом постепенно переменил тему, стал говорить мне
комплименты, напомнил о моем благородном происхождении, упомянул о моем
хорошем воспитании и даже о каком-то "удивительно умном блеске" близоруких
глаз, который-де пробивается через стекла моих очков.
Можно было подумать, что передо мной святой души человек, который
печется о всеобщем счастье и не способен обидеть даже мухи. Наша беседа
(если ее можно было назвать беседой) продолжалась более полутора часов. Но в
конце концов поток его красноречия, натолкнувшись на глухую стену молчания,
иссяк.

· * *
·
Когда меня отпустили, как раз началась перемена - и ребята выходили из
класса. В душе моей чувство гордости мешалось с тревогой, даже со страхом. Я
был почти уверен, что дело одним разговором не ограничится и впереди меня
ждут новые испытания. И в то же время было приятно сознавать, что ты
способен на самопожертвование, сколь бы горьким и многотрудным оно ни
оказалось.
Дождь на улице усилился. Из сада в школьный двор несся поток воды.
Некоторые ребята толпились под навесом спортивной площадки. Другие нашли
себе убежище в оконных нишах коридора. Никогда наша школа не производила на
меня такого удручающего впечатления. В углу вестибюля, где сушились зонтики
и висели мокрые плащи, я нашел Джеляля. Прислонившись к стене, он читал
какую-то книгу. Я поспешил к нему.
- Джеляль! Как меня терзали эти негодяи!.. Если б ты знал, о чем они
меня спрашивали...
Я протянул к Джелялю руку, ища в нем поддержки, но он отпрянул от меня.
Наши глаза встретились, и я почувствовал, как внутри у меня что-то
оборвалось. В глазах Джеляля я увидел недоверие.
Забыв, что только что собирался рассказать ему все по порядку, я вдруг
спросил его, сам не зная почему:
- Ты кого подозреваешь, Джеляль? Кто, по-твоему, мог сделать такую