"Роман Гуль. Жизнь на фукса" - читать интересную книгу автора

По тону было ясно, что великодержавных лозунгов шинель не принимает. И
так как ответа не последовало, шинель приблизилась вплотную к строю пакетов.
Согнувшись, всмотрелась в крайний. И, шлепнув его по шее, радостно
вскрикнула:
- От, це гарний буржуяка!
Пакет не ответил. Шинель весело захохотала, пожелала бисова пути и ушла
в темноту, качаясь на ватных кривых ногах.
Сейчас в вагоне лошадей не было. Но они были недавно. Вагон не чистили.
Грузили по 40 человек в теплушку. Я влез. Сел на пол, и мне показалось, что
я в сумасшедшем доме играю комедийную роль. Я бессловесно умостился - лег.
Кто-то запер замок. Вагон тяжело наполнился темнотой. Так он стоял полчаса.
Потом поезд завизжал всеми колесами. Лязгнул цепями и рванулся.
Это я поехал в Германию.
Я лежу в валенках, в кожушке, в вязанковой папахе. Под боком жестяной
чайник. Сейчас я его нежно люблю.
Поезд идет странно. Не то взад, не то вперед. Мне очень неудобно от
чьих-то ног, лежащих на мне. Спать не могу. Неизвестный сосед бормочет во
сне несусветные глупости о какой-то Маше. Где-то в темноте раздаются
выстрелы. Возможно, что кто-нибудь прощается с жизнью. В голову приходит
цитата: "мир великая шутка, и в нем можно только шутить".
Мой сосед вскакивает на локтях, шепчет порывисто:
- Маша, ты. Маша?
- Никакой Маши тут нет,- отвечаю я грубо. И в темноте улыбаюсь
"цитате".
Ах, граждане, нет ничего в мире прекраснее путешествия. Все равно каким
способом. Пешком ли, на лошади ли, поездом ли, самолетом ли - важно
движение. Лев Толстой находил в нем нечто чувственное. Это, наверное, так
ибо Толстой был в чувственности остер.
Днем я сижу у раздвинутой двери вагона и смотрю на все. На то, как мы
переехали у Голоб тогдашнюю границу Украины. На то, как пошли тихие,
придавленные войной деревушки и разбитые немецкой артиллерией станции
железных дорог. Там на платформах мечутся евреи с пейсами и в лапсердаках.
Они продают вкусные витые булки. Но денег у меня нет. И мои булки остаются у
евреев.
Идут тяжелораненые города: Брест, Белосток, Осовец. Мимо ползут поезда
с мукой, лесом, углем, салом, соломой, сеном и немецким конвоем. Они уходят
в Германию. Жители стоят молча и понуро. Они не то еще видели. Хорошо,
граждане, ехать и на все смотреть.
Я обрываю это занятие только потому, что нас 48 часов не кормили. А
сейчас на вагон принесли ведро овсянки. По душе я - охотник. Особенно люблю
мастерить под гончими. Собак люблю. Сам бывало кормил их овсянкой.
Принесенная нам, конечно, не идет даже в сравнение. Но я гончих вспомнил
потому, что 40 человек бросилось на ведро, по-гончьи давя друг друга,
Разница была лишь в том, что гончие, вероятно, не "выражались". А может
быть, и "выражались". Поди их там разбери.
"Дай укусить",- говорит человек, щелкая зубами и мотая головой на хлеб.
"Укуси",- показывает человек кукиш.
И оба вспоминают матерей в планетарнейших выражениях.
Глупости, граждане, все можно съесть, кроме ботинок Чарли Чаплина. Съел
же я эту овсянку. И даже во время еды не заметил, что переехал границу