"Эндрю Круми. Мистер Ми " - читать интересную книгу автора

Сначала самая храбрая просила меня разъяснить некоторые непонятные места
моей лекции, которые, как ей казалось, она неправильно записала. "Так вы
действительно имели это в виду?" - изумленно уточняла она. Затем вторая по
смелости спрашивала, надо ли покупать книги Моруа и Бекетта, упомянутые в
моей лекции, поскольку я не дал библиотеке указания держать их в читальне и
никому не выдавать, и они записаны за одним парнем, его в последний раз
видели три недели назад, когда он выезжал на своей машине, на крыше которой
был укреплен частично разобранный дельтаплан. После соблюдения этих
формальностей я ждал вопроса Луизы, порой даже подсказывая ей, пока ее
подруги не придумали, какой бы еще глупостью заморочить мне голову. Иногда
случалось, что я встречался с Луизой взглядом в то время, как одна из ее
подруг нарушала мой душевный покой очередным нелепым замечанием, и тогда
замечал в ее глазах мудрое и спокойное понимание моего раздражения; мне даже
казалось, что уголки ее губ подергиваются чуть ли не в заговорщицкой улыбке.
Затем, ощутив, что ее время пришло, она опускала глаза, собиралась с силами
и говорила нечто вроде:
- Если Пруст почти не знал английского языка, даже не мог заказать в
ресторане бифштекс, как же ему удавалось переводить Рескина?
На это я отвечал, что Мари Нордлингер перевела "Камни Венеции" на
французский, а потом Пруст возвел это в литературу, и что, во всяком случае,
французский язык Пруста был, по его признанию, дословным переводом с
какого-то тайного языка, которым говорило его сердце.
Затем вторая по смелости, записывая мои слова в тетрадку, спрашивала:
"А Рескин в читальне есть?" - и я, не спуская глаз с Луизы, кивал или качал
головой, глядя, как она медленно поднимает голову и ее губы напрягаются,
готовясь задать новый вопрос, созревающий внутри нее, подобно тому как
созревшее семечко готовится выскочить из лопнувшего стручка. Наконец (если
самая храбрая не выскакивала с новым дурацким вопросом) Луиза, кивая на
записи моих лекций с таким видом, словно они содержали строгое
обязательство, спрашивала нечто вроде:
- Что вы имели в виду, говоря: "мой" Пруст и "мой" Руссо схожи в своей
основе?
И я принимался вкратце излагать теорию, предложенную мной в книге (к
которой я отсылал ее с мальчишеской гордостью) и заключавшуюся в следующем:
наивные читатели принимают роман Пруста за его мемуары, и столь же наивные
читатели считают, что в своей "Исповеди" Руссо строго придерживался истины.
Но тут вторая по смелости могла бросить камень в образовавшуюся вокруг меня
и Луизы и объединявшую нас заводь, по которой мы, замолчав и впав в
раздумье, словно бы уплывали вместе на лодке, помахав рукой девушкам,
оставшимся на берегу.
- А нам надо читать Руссо? - вопрошала вторая по смелости. - Он же не
писатель двадцатого века и о нем вроде не должны спрашивать на экзамене?
Она расценивала каждое слово, произнесенное мною или другим лектором,
как закодированную ссылку на предстоящий экзамен, некое дельфийское
послание, расшифровку которого она предоставляла другим, а сама только
записывала результат мудрого анализа.
А у меня возникало чувство, что мы с Луизой наедине; я глядел на ее
лицо, на ее бледную кожу, волосы, ниспадавшие ей на плечи от пробора, не
прямого, а косого, слегка справа, волосы, оттенявшие ее ясные, полные
надежды глаза и ее щеки, гладкие и прохладные, как лебединое яйцо. Я ждал от