"Василий Гроссман. Старый учитель" - читать интересную книгу автора

одной мысли о ней. Знаете, того, что фашистский расчет окажется верным. Я
уже говорил об этом Вороненко. Я боялся, я ужасался, я не хотел дожить до
этого дня, до этого часа. Неужели вы думаете? что фашисты вот так просто
затеяли эту огромную травлю и истребление многомиллионного народа? В этом
холодный, математический расчет. Они пробуждают лишь одно темное, разжигают
ненависть, возрождают предрассудки. В этом их сила. Разделяй, натравливай и
властвуй! Возрождать тьму! Натравить каждый народ на соседний, порабощенные
народы на народы, сохранившие свободу, живущих по ту сторону океана на
живущих по эту сторону, и все народы всего мира на один еврейский народ.
Натрави и властвуй! А мало ли в мире тьмы и жестокости, мало ли суеверий и
предрассудков! И они ошиблись. Они развязывали ненависть, а родилось
сочувствие. Они хотели вызвать злорадство, ожесточение, затемнить разум
великих народов. А я сам воочию убедился, на себе испытал, что страшная
судьба евреев вызываетет у русских и украинцев лишь горестное сочувствие,
что они, испытывая сами страшный гнет немецкого террора, готовы помочь чем
могут. Нам зепрещают покупать хлеб, ходить на базар за молоком, и наши
соседки сами берутся делать для нас покупки: десятки людей заходили ко мне и
советовали мне, как лучше спрятаться и где безопасней. Я вижу сочувствие
многих. Я вижу, конечно, и равнодушие. Но злобу, радость от нашей гибели я
видел не часто - всего лишь три-четыре раза. Немцы ошиблись. Счетоводы
просчитались. Мой оптимизм торжествует. Я никогда не имел иллюзий - я знал и
знаю жестокость жизни.
- Это все верно, - сказал Вайнтрауб и посмотрел на часы, - но мне
пора: еврейский день кончается, половина четвертого... Мы с вами, вероятно,
не увидимся больше. - Он подошел к учителю и сказал: - Разрешите с вами
проститься, мы ведь знаем друг друга почти пятьдесят лет. Не мне вас учить в
такие минуты.
Они обнялись и поцеловались. И женщины, смотревшие на их прощание,
плакали.
Много событий произошло в этот день. Накануне Вороненко достал у
мальчишек две ручные гранаты "Ф-1". Он обменял "фенек" на стакан фасоли и
два стакана семечек.
- Что мне, - сказал он учителю, стоя под деревом и глядя, как сын его
Виталик обижает маленькую Катю Вайсман, - что мне, пришел домой раненный, но
никакого удовольствия нет, а как мечтал, ей-богу, и в окопе и в госпитале.
Во-первых, немецкая оккупация; зверство это с их биржами труда,
каторжанством в Германии, голодуха, подлость, немецкие и полицейские хари,
предательство проклятых изменников.
Вороненко сердито крикнул сыну:
- Что ты делаешь ребенку, фашист? Ты же ей все кости повыдергиваешь!
А? Как ты считаешь: ее отец погиб в бою за родину и посмертно награжден
орденом Ленина, а ты должен ее бить нещадно с утра до ночи? И что за девочка
такая, ей-богу, стоит, как овца, откроет глаза и не плачет даже. Хоть бы
убежала от дурака, а то стоит и терпит...
Никто не видел, как он незаметно ушел из дому, постукивая костылями. Он
постоял немного на углу, оглядываясь на дом, где остались его жена и сын, и
пошел в сторону комендатуры. Больше он не видел ни жены, ни сына. И агроном
не вернулся домой. Граната, брошенная одноногим лейтенантом, попала в окно
приемной коменданта, где собрались поквартальные уполномоченные в ожидании
новых инструкций. Коменданта в это время не было - он гулял в саду; так