"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

пятьдесят граммов.
В общем, я добился своего. Добравшись до дома, добравшись до своей
комнаты, торопливо разделся, чтобы не уснуть одетым, торопливо лег, чтобы не
уснуть на стуле. Обычно перед сном я открывал окно - очень уж жарко топил
наш Иван; хорошо спалось в прохладе, иногда сквозь сон я слышал негромкий
плеск бегущего под окном ручья. Но на этот раз я не открыл окна. Может быть,
из-за духоты, а может быть, потому, что мое сердце уже не годится для
большого спирта, ночью я проснулся.
Пьющие и выпивающие братья средних и пожилых лет, вы, наверное, знаете,
каково это, проснуться после тяжелой выпивки среди ночи!
Тихо. Сердце бьется сильно, тревожно, но не болит, вот только тело покрыто
прохладной испариной. Кругом все тихо. Но именно потому, что пробуждение не
вызвано болью, оно пугает, настораживает. Что-то случилось, но что же?
Хочется вскочить, двигаться, зажечь свет, открыть окно, и почему-то страшно
пошевельнуться, страшно кашлянуть, поглядеть на лежащие на стуле, рядом с
изголовьем, часы. Какая-то незримая беда заполнила ночную духоту. Чувство
необычайного одиночества охватывает человека, слышится ли рядом дыхание
спящей жены, либо человек один в комнате - он совершенно одинок и
беспомощен.
Я проснулся среди ночи и понял, что умираю. Сердце, казалось, билось
отдельно от меня, я дышал ровно, но воздуха в легких не было, словно я дышал
одним лишь бесполезным азотом. Чувство предсмертной тоски охватило меня. Мне
казалось, что тело покидало меня, бросало меня - меня покидали мои руки,
ноги, мои легкие, сердце, моего "я" уже не было в них, я не ощущал своих
пальцев изнутри, как привык их ощущать с первого мига своего рождения, - а
извне; я становился сам по себе, а тело становится само, отдельно от меня. Я
щупал свой пульс, я ощущал ладонями лоб в холодном поту, но меня, меня,
моего "я" уже почти не было ни в этих пальцах, ни в этом пульсе, бившемся
под нажимом пальцев, отказавших моему "я" в убежище; и в холодной ладони, и
в холодном лбу под ладонью меня было все меньше, с каждой секундой мы все
больше расставались.
А я в темной ночной духоте, почти уже брошенный своим телом,
выскальзывавшим, выползавшим из меня, думал с ужасной стеклянной ясностью о
том, что происходит. Я умирал. В отказе от меня моей холодной, потной груди,
моих жалких влажных пальцев был мой конец, моя амба, моя хана, моя
смертушка, мое невиданное истребление дотла. В них-то, в этих пальцах, в
этих ногтях, в этих подмышках, оказалось, и был я. А вот тут-то и затаился
ужас: я был не в подмышках своих, не в сопящем носе, а в моем бесплотном "я"
с Великим океаном, с Большой Медведицей, с цветущими в апреле яблонями, с
любовью к маме, со страстной привязанностью к близким мне, с тревогой
совести, с книгами, прочитанными мной, с грехами и слабостями, с
бетховенской музыкой и песенками Вертинского и Лещенко, с горькой обидой,
стыдом, с жалостью к животным, с ненавистью к истребительной силе фашизма, с
восторгом перед впервые увиденным мною пятьдесят лет назад морем и с
восторгом перед увиденными восемь часов назад снеговыми горами, с обидами,
которые я вольно и невольно причинил людям...
И этот бесплотный мир, бесплотная вселенная, бывшая моим "я", погибала
потому, что мои пальцы, череп, сердечная мышца отслаивались от меня,
выскальзывали из моего "я". В темной комнате, в душной темноте происходила
космическая катастрофа, умирал пожилой человек, далеко от близких людей,