"Василий Семенович Гроссман. Добро вам!" - читать интересную книгу автора

холодного ветра тоже пьют и двух бутылок коньяку не хватит. Выпил я много,
но коньяк не подействовал на меня. Так бывает. Иногда выпьешь сто граммов, и
мир дивно преображается - мир внутренний и мир вокруг, все звучит внятно,
тайное становится явным, в каждом человеческом слове есть особый смысл и
интерес, пресный день наполняется прелестью, она во всем, она волнует и
радует. И самого себя чувствуешь, сознаешь как-то по-особому, по-странному.
Такие счастливые сто граммов случаются обычно утром.
А иногда пьешь, пьешь и становишься все угрюмей, словно наполняешься
битым, колючим стеклом, тяжелеешь, какая-то ленивая дурость охватывает мозг
и сердце, вяжет руки, ноги.
И вот в таких случаях пьешь много, все хочешь прорваться в рай, выбраться
из лап тоски, из жгучей обиды к самым близким людям, из беспричинной
тревоги, из предчувствия беды...
А уж когда человек понимает, что в рай ему не попасть, он снова пьет.
Теперь уже для того, чтобы одуреть, заснуть, дойти до того состояния,
которое дамы определяют словами: "Нажрался, как свинья".
Обратный путь мы совершаем на закате. Великая вечерняя тишина ощущается не
на слух, а зрительно ее видишь через стекла автобуса, она океан, и маленькая
дребезжащая машина движется в океане тишины, едва-едва баламутя ее
поверхность.
Заходящее солнце, когда мы стали подниматься по асфальтовым виткам дороги,
осветило десятки снежных вершин, и четкая белизна дневного света вдруг
сменилась совершенно невероятным богатством цветов и оттенков. Это было до
того изумительно, до того чудно: тихий вечер, тень в долине, сосны,
кажущиеся в сумраке черными, а склоны и вершины гор голубые и фиолетовые,
медные, розовые и красные, каждая вершина имеет свой свет, и все они
соединены в широкое, единое чудо, такое прекрасное, что спокойно
всматриваться в него было невозможно. Эта чрезмерная, невероятная красота
гор вызывала чувство большее, чем волнение, она вызывала смятение души,
почти страх. Снеговые вершины казались совершенными в своих округлых мягких
очертаниях, на фоне бледного голубого неба цвет их, живой и чистый, нежный и
одновременно яркий, как африканские цветы, жаркий, но рожденный зимним
солнцем на холодном снегу, казалось, наполнял воздух музыкой, и музыка эта
звучала, не нарушая великой тишины. В такие минуты должно произойти нечто
невероятное, какое-то душевное преображение людей, какое-то коренное
изменение всего, что есть внутри человека, и всего, что есть вокруг него. И
странно, горько, но это ожидание преображения, рождая нестерпимое счастливое
воление, одновременно вызывало прямо противоположное чувство: пусть скорей
погаснет эта невыносимая картина, пусть придут спокойные сумерки, милый
привычный пепел, умрут краски; пусть все станет как было, не нужно
нестерпимого изменения, пусть останется обычное, знакомое, а не
освобождающая, ломающая кости, раздирающая в кровь новизна...
Ну что ж, мое жалкое желание совершилось:
африканские цветы увяли, пришли сумерки. Мы въехали в поселок, я попросил
остановить машину перед дверью закусочной.
Я подошел к стойке, где галдели выпивохи, дождался своей очереди и сказал:
- Сто пятьдесят грамм, три звездочки.
Буфетчик-армянин, не знающий по-русски, конечно, понял мои слова. Когда я
выпил, он вопросительно посмотрел на меня, и я провел пальцем по пустому
стакану, совсем невысоко от дна, и буфетчик вновь понял меня - налил мне еще