"Василий Семенович Гроссман. Тиргартен" - читать интересную книгу автора

Смотритель обезьянника Рамм был очень привязан к горилле Фрицци.
Посетители, особенно женщины, вскрикивали от страха, глядя на коричневое,
голое, бесшерстное лицо, желтые клыки огромной человекообразной обезьяны.
Могучие длинные руки, черные базальтовые плечи гориллы казались еще толще,
еще массивней от плотной шерсти.
Откованная по особому заказу на крупповском заводе решетка отделяла
обездоленную обезьяну от посетителей. Когда горилла брался за железные
прутья руками, люди тревожились. Но Рамм знал, что мало на свете существ
добрее, чем Фрицци: его пальцы, способные скрутить в петлю толстую железину,
с такой деликатной приязнью умели пожимать руку старика, благодарить его не
только за лакомства, но и за улыбку привета! Фрицци мило вытягивал свои
синеватые каучуковые губы, требуя, чтобы Рамм позволил поцеловать себя.
И когда губы гориллы касались морщинистой шеи смотрителя, Рамм смущенно
улыбался: мало кому придет охота целовать заброшенного судьбой старика. Рамм
знал, что люди равнодушно, а иногда брезгливо смотрели на его старое лицо,
на бедную, заплатанную одежду, никто с ним не заговаривал в магазине, где он
стоял в очереди за продуктами, никто не спрашивал его, какая сегодня сводка
с Восточного фронта, никому не было охоты уступить ему место в автобусе.
Поэтому старику делалось немного неловко, когда он видел, с каким
восхищением и нежностью смотрит на него горилла.
Три сына смотрителя обезьянника погибли на фронте, четвертого сына Рамма,
секретаря союза галантерейных приказчиков, забрала полиция, свирепо
охранявшая жизнь немецкого народа. Спустя три года из Дахау прибыл черный
пластмассовый ящичек с несколькими горстями бледно-серого пепла и извещение
о том, что заключенный Теодор Рамм в возрасте двадцати девяти лет умер от
воспаления легких. Серые хлопья, темные чешуйки, несколько запекшихся
кусочков шлака - вот и все, что осталось от смешливого, милого кареглазого
участника профсоюзного хора, который любил яркие галстуки и светлые пиджаки.
Полиция была беспощадна не только к непокорным, пытавшимся бороться с
Гитлером. Государственная тайная полиция считала, что нет в мире невиновных.
Черные пластмассовые урны с вохким пеплом приходили из Дахау, Мальтхаузена
во многие квартиры: так наконец возвращались домой те, кого ночью увела
полиция, охранявшая бесправие народа и государственную безопасность. Рамм
понимал, чувствовал, что под лакированной, немой поверхностью гитлеровского
государства нет счастья и довольства. Немало людей хотели свободы. Но как он
мог найти их? Ведь люди боялись полиции, боялись доносов, молчали.
Когда-то Рамм сочувствовал социал-демократам, когда-то он слышал Бебеля, и
в его старческом, склеротическом мозгу, дерзавшем решать пустые вопросы, все
смешалось. Он, собственно, не предполагал обдумывать немецкую жизнь по своей
воле, он был вынужден, его заставил фашизм. Каждый, кто избег всеобщей
попугаизации, делал это по-своему. Старики сторожа, старики мусорщики,
кассиры и счетоводы безграмотно и ненаучно определяли то, что почти столь же
дилетантски пытались определить в свое время некоторые частные лица,
граждане великих государств: египтяне, евреи, греки и римляне.
Звери, казалось Рамму, самые угнетенные существа в мире. И он был на
стороне угнетенных: он ведь когда-то сочувствовал социал-демократии.
Заключенным в зоопарке никто не писал, они ни с кем не делились горем. Их
личная жизнь, их счастье никого не интересовали. И конечно, за все время
существования зоосада никто из них не вернулся на родину, их прах не
отсылали в леса и степи. Их бесправие было беспредельно.