"Михаил Громов. В небе и на земле " - читать интересную книгу автора

пошел через класс, чтобы, видимо, уничтожить эту рожицу. Но не успел он
дойти до стены, как через люстру, висевшую посередине класса, перелетала
какая-то скомканная бумажка и повисла на нитке. Все засмеялись.
Преподаватель оглянулся и с отчаянием заявил:
- Я сейчас же ухожу из класса!
Все завопили, прося остаться и обещая вести себя примерно. Бумага и
рожица были немедленно убраны. Педагог успокоился и занятия продолжались
нормально. Когда урок подходил к концу, Казанский, успокоенный, все же
спросил:
- Ну, кто же все-таки это сделал?
Ученик Павлов, сидевший на первой парте, встал и смело признался в
содеянном.
- Ну конечно, - сказал Иван Павлович, - кто же еще мог такое вытворить!
Тон его был всепрощающим.
Совершенно оригинальной фигурой был преподаватель физкультуры, чех по
национальности. Все его любили за умение интересно строить уроки, каждый раз
по-новому. Его метод был неоценим тем, что он разнообразием программы
стремился развить в нас способность к освоению координации движений,
развитию быстроты реакции и сохранению гибкости суставов. Именно в этот
период формирования (школьный период) правильно и целеустремленно решалась
проблема всесторонней подготовки к любой спортивной специальности.
Гимнастика, фехтование, всевозможные игры с мячом, перетягивание палочки,
весной и осенью - все виды легкой и тяжелой атлетики... До сих пор у меня в
ушах звучит фраза, которую он часто повторял, растягивая слова и с
характерным чешским ударением на первых слогах: "Гимнастикой заниматься не
будете - сгниете".
Танцы нам преподавал балетмейстер Большого театра. Он сам танцевал
мазурку в первой паре в опере "Иван Сусанин".
Закон божий у нас преподавал священник, которому мальчишки дали
прозвище "Жеребец". Он был колоритной фигурой: огромного роста, с темными
волосами с каштановым отливом, с громадной густейшей бородой и крупными
карими глазами, полный, в темно-зеленой рясе с крестом на цепи, висевшим
почти на животе. Мальчишки его страстно любили за необыкновенную доброту. Он
был всепрощающ. Напуская на себя деланную строгость, он бранил отчаянных
шалунов:
- Ах, ты, р-р-ракалия.
Когда ему нужно было пройти во время перемены из одного коридора в
другой, мальчишки, невзирая ни на какие воздействия надзирателей, окружали
его плотной толпой и приветствовали, преграждая дорогу. Он отбивался от них
и протискивался только лишь благодаря своей мощи и, в шутку хлопая журналом
по головам, чем доставлял особенное удовольствие окружившим его ребятам.
Доброта его проявлялась довольно оригинально: среди учебного года он ставил
отчаянным шалунам и невыучившим урок колы и двойки, но все прекрасно знали,
что в четверти каким-то чудом всегда у всех были пятерки. На экзаменах он
всегда выручал всех, кто к нему попадал. Он старался сесть в конце стола,
немного на отлете от других преподавателей. Нарочито громко называл вопрос,
требующий знания даты какого-либо события, а сам, если ученик не мог
ответить, поигрывая рукой по столу, показывал на пальцах: в каком веке это
произошло. Если же это не помогало, то он почти шепотом спрашивал:
- Как мама с папой поживают?