"Я.И.Гройсман. Валентин Гафт " - читать интересную книгу автора

великолепный слух - он был в молодости ударником. Был вообще похож на
джазиста: мужественный, простой. Он был мужиком, мужчиной.
Помню, когда я поступил в театр "Современник" в 1969 году, первые мои
гастроли были в Ташкенте. Почти все поехали на экскурсию в Бухару, а я то ли
по лености, то ли по необразованности не поехал. Евстигнеев тоже не поехал.
Я обрадовался, когда Женя предложил мне пообедать вместе с ним в чайхане.
Меня в это время ввели на роль дядюшки в спектакль "Обыкновенная история". И
после Козакова, первого исполнителя этой роли, играть было трудно, ничего не
получалось. Но прежде всего, когда мы сели за столик, Женя сказал, чтобы я
не очень переживал по поводу Бухары, что мы туда не поехали: "Вон видишь,
киосочек стоит, "Союзпечать" называется, - сказал он. - Так вот. Мы там
купим открыточки с видами этой самой Бухары, и полный порядок. Будем знать
больше, чем они". Да, ему, вероятно, с его интуицией и фантазией достаточно
было и открыточки.
Налили, выпили. Женя делал это просто и красиво. Я никогда не видел его
пьяным или похожим на пьяного, хотя застолье он любил. "А дядюшку играй
репризно", - сказал он. "Как?" - переспросил я. "Репризно", - повторил он.
При слове "реприза" всегда возникают в воображении клоуны в цирке,
выкрикивающие сомнительные остроты, эхом прокатывающиеся по арене. Это
совсем не сочеталось ни с МХАТом, ни со Станиславским. Я смотрел на него
вытаращенными глазами. "Репризно", - снова повторил Женя. И показал прямо за
столиком несколько сцен, сыграв и за дядюшку, и за племянника. Это было
потрясающе! И это было именно репризно! Ярко и смешно, грустно и весело.
Поклоунски, только по-настоящему. Женя точно воспринимал всё, проживал за
двоих. Легко, без напряжения. Потом мгновенно, по-компьютерски перемалывал
услышанное - и ответ был яркий, сочный, живой. Да, репризно, и ничего
плохого тут нет! Все хорошие артисты - клоуны. Женя был клоуном великим.
Повторить это я, конечно, не мог. Только теперь, спустя двадцать с лишним
лет, я понимаю, что это значило.
Он любил мои эпиграммы: записывал себе на магнитофон, почти все знал
наизусть. Понимал, что я их пишу не со зла, - они другими и быть не могут.
Он был всегда сдержанным, жаловаться не любил, всё носил в себе. Была
слава, но жизнь была совсем не проста...
И что самое странное и удивительное: не складывалось в театре - во
МХАТе. Выражаясь футбольным языком, МХАТ недооценивал возможности
центрального форварда, ставя его в полузащиту или просто не заявляя его на
игру. И пошли инфаркты, один за другим.
Смею сказать, что он меня любил. Однажды, на съемках фильма "Ночные
забавы" - а это был его последний фильм, который вышел за месяц до Жениной
кончины, - он сказал мне в костюмерной, завязывая галстук, тихо, как будто
самому себе: "Понимаешь, я сегодня эту сцену не смогу сыграть как надо. Там
всё проходит через сердце, а я, понимаешь, боюсь его сильно перенапрягать.
Боюсь, черт возьми". Но играл он сердцем, до мурашек. По-другому он не мог.
Он был великий артист...
...Машина заезжала за мной, потом мы ехали за Женей к Белорусскому -
оттуда ближе к Останкино. Женя уже стоял у дома, всегда вовремя: в кепочке,
в спортивной курточке, элегантный, молодой, с сумкой наперевес. Да, молодой,
у

НА СМЕРТЬ АЛЕКСЕЯ ГАБРИЛОВИЧА