"Александр Степанович Грин. Телеграфист из Медянского бора" - читать интересную книгу автора

Точно ли не было солдат? А если их прятали, то с какой целью? Быть
может, в надежде, что революционеры, введенные в обман, не станут взрывать
вагона? Петунников вспомнил неудачный снаряд и криво усмехнулся. Но
все-таки ясным и несомненным было то, что о готовящемся нападении или
знали, или просто ожидали его ввиду большой, соблазнительной суммы денег.
Мысль о деньгах, однако, не вызвала у Петунникова ни сожаления, ни
досады; слишком была велика ставка в этой игре, ставка собственной жизнью,
чтобы ход, сыгранный вничью, по крайней мере для него, заставил пожалеть о
возможном и потерянном выигрыше. Товарищи его, вероятно, пока тоже избегли
преследования, хотя, почему так думается, он не знал. Возможно, что,
раненный и арестованный, он думал бы наоборот, т.е. что и все ранены и
арестованы. В сущности оставалось благодарить судьбу, что не кончилось
хуже, но радости никакой не было, а была тревога, заброшенность и
усталость.
Чем дальше шел он, тем сильнее росла уверенность, что он действительно
заблудился и совершенно беспомощен. Ясно было одно, что до опушки далеко,
так как деревья все время тянулись крупные, высокие, на свободном, ровном
расстоянии друг от друга, а он знал, что опушка больших лесов - сплошная,
дикая чаща. Полная неопределенность положения, незнание местности и
мучительный вопрос "что же делать?" подгоняли его сильнее всяких
соображений о риске. Он шел с лихорадочной быстротой, время от времени
закуривая папиросу, чтобы отогнать комаров и возбудить разбитое, ослабевшее
тело. Но по-прежнему утомительно и однообразно строгие, сумрачные деревья
расступались перед ним, смыкаясь за его спиной зеленым, жутким молчанием. А
когда, несмотря на огромное напряжение воли и решимости выбраться как можно
скорее из этого глухого, дикого леса, острая, болезненная ломота в коленях
и ступнях стала замедлять шаги Петунникова, в душу его проник маленький,
одинокий страх, как струйка ночного холода в согретую постель спящего
человека.
Сумерки надвигались и плыли вверху, в резких изломах вершин,
холодными, темнеющими клочьями вечернего неба. Внизу стало еще тише, еще
тревожнее; деревья не рисовались, как днем, отчетливо, прямыми, стройными
очертаниями, а сквозили и расплывались в сырой мгле черной массой стволов,
окутанной темной громадой хвои. А он все шел, упрямо, механически шагая
разбитыми ногами, с тяжелой, одурманенной головой, полной неясных шорохов и
унылых вздохов огромного засыпающего леса.


V

Ночь настигла Петунникова неторопливо и равнодушно, властно и
медленно, как всегда, погружая лесную равнину в глухой, смолистый мрак и
сонную жуть. Когда стало совсем темно и идти наугад, ощупью значило уже
совсем без толку кружиться на одном месте, Петунников остановился, ощупью
сгреб несколько охапок валежника, зажег их и в мучительно сладком
изнеможении сел на землю, радуясь смелому, беглому треску костра и дымному,
трепетному огню. Бессознательный ночной страх, рожденный мраком и
безмолвием, отодвинулся за угрюмые стволы елей и замер. Круг света,
бросаемый пламенем, то вспыхивал ярче и отгонял еще дальше черную пустоту
ночи, то суживался, бледнел, и тогда казалось, что темная масса воздуха