"Александр Степанович Грин. Кирпич и музыка" - читать интересную книгу автора

колебались: рассердиться ли на этого чужого, мешающего им человека или
обратить в шутку его слова. Наконец один из них, пожилой, толстый, с
коричневым лицом и черной тюбетейкой на голове, громко сказал:
- Ступай себе - чего хочешь? Не любишь - сам пой. Добром говорю.
- Христом богом прошу! - не унимался Евстигней, оскаливая зубы и
притворно кланяясь. - Живот разболелся, как от махана. Одна была у волка
песня - и ту...
Он не договорил, потому что вдруг встал маленький, молодой, почти еще
совсем мальчик и близко в упор подошел к Евстигнею. Татарин тяжело дышал и
закрывал глаза, а когда открывал их, лицо его пестрело красными и бледными
пятнами. Он шумно вздохнул и сказал:
- Стигней, моя терпел! Месяц терпел, два терпел! Ступай!..
Остальные молчали и враждебно, с холодным любопытством ожидали исхода
столкновения. Евстигней вскочил, как ошпаренный, и выругался:
- Анан секим! Ты што, - бритая посуда?!
- Слушай, Стигней! - продолжал татарин гортанным, вздрагивающим
голосом и побледнел еще больше. Глаза его сузились, под скулами выступили
желваки. - Слушай, Стигней: я терпел, мольчал, долга мольчал... Ты знай:
богом тебя клянусь, - пусть я помирал, как собака... Пусть я матери своей
не увижу - если я тебя тут на месте не кончал... Слыхал? Ступай, Стигней,
уходи...
Узкий, острый нож блеснул в его руках, и глаза вспыхнули спокойной,
беспощадной жестокостью. Евстигней смотрел на него, соображал - и вдруг
почувствовал, как быстро упало, а потом бешено заколотилось сердце, выгнав
на лицо мелкий, холодный пот. Он осунулся и тихо, оглядываясь, отошел.
Татарин, весь дрожа, сел в кружок, и снова скрипучий, тоскливый мотив
запрыгал в тишине вечера.


IV

Евстигней вышел со двора и часто, тяжело отдуваясь, обогнул забор, где
за казармой чернел густой таинственный лес. Злоба и испуг еще чередовались
в нем, но он скоро успокоился и, шагая по тропинке среди частого мелкого
кедровника, думал о том, какую пакость можно устроить татарину в отместку
за его угрозу. Но как-то ничего не выходило и хотелось думать не об Ахметке
и его ноже, а о влажном, тихом сумраке близкой ночи. Но и здесь мысли
вились какие-то нескладные и сумбурные, вроде того, что вот стоит
уродливое, корявое дерево, а за ним черно; или - что до получки еще далеко,
а денег мало, и в долг перестали верить.
Тьма совсем уже вошла в чащу, и становилось прохладно. Со стороны
завода вставал густой, дышащий шум печей, звяканье железа, бранчливые
скучные выкрики. Тропа вела кверху, на подъем лесного пригорка, круто
извиваясь между стволами и кустарником. Кедровая хвоя трогала Евстигнея за
лицо, а он бесцельно шел, и казалось ему, что мрак, густеющий впереди, -
это татарин, отступающий задом, по мере того, как он, Евстигней, грудью
идет и надвигается на него. Пугливый шорох и плавный шепот вершин таяли в
вышине. Небо еще сквозило вверху синими, узорными пятнами, но скоро и оно
потемнело, ушло выше, а потом пропало совсем. Стало черно, сыро и холодно.
И вдруг, откуда-то и, как показалась Евстигнею, со всех сторон, упали