"Александр Степанович Грин. Кирпич и музыка" - читать интересную книгу автора

сидя в трактире среди знакомых хищников и "зимогоров", он громко икал,
обливаясь водкой, нелепо таращил брови и говорил:
- Я - добер! Я - стр-расть добер! В сопатку, к примеру сказать, я тебя
не вдарю - ты не можешь стерпеть... Другие, которые пером (нож)
обходятся... Этого я дозволить, опять же, не могу... Если ты могишь
совладать - завсегда в душу норови, пока хрип даст...
Пьяный, к вечеру он делался страшен, бил посуду, бил кулаками по
столу, кричал и дрался. Его били, и он бил, захлебываясь, долго и грузно
опуская огромные жилистые кулаки в тело противника. Когда тот "давал хрип",
то есть попросту делался полумертвой, окровавленной массой, Евстигней
подымался и хохотал, а потом снова пил и кричал диким, нелепым голосом.
Ночью, когда все затихало, и в спертом, клейком воздухе казармы прели
вонючие портянки и лапти; когда смутные, больные звуки стонали в
закопченных бревенчатых стенах, рожденные грудами тел, разбитых сном и
усталостью, Евстигней вскакивал, ругался, быстро-быстро бормоча что-то,
затем бессильно опускал голову, скреб волосы руками и снова валился на
твердые, гладкие доски. А когда приходил час ночной смены и его будили
сонные, торопливые руки рабочих, - подымался, долго чесал за пазухой и шел,
огромный, дремлющий, туда, где дышали пламенем бессонные, черные печи,
похожие на сказочных драконов, увязших в сырой, плотной земле.


II

Наступал праздник; двунадесятый или просто воскресный день. Евстигней
просыпался, брал железный ковш, шел на двор, черпал воду из водосточной
кадки и, плеснув изо рта на ладонь, осторожно размазывал грязь на лице,
всегда оставляя сухими черную шею и уши. И тогда можно было разглядеть, что
он молод, крепок и смугл, хотя его широкому, каменному лицу с одинаковой
вероятностью хотелось дать и двадцать и тридцать лет. Потом надевал
городской, обшмыганный пиджак, тяжелые, "приисковские" сапоги с подковами и
шел, по его собственному удачному выражению - "гулять".
"Гулянье" происходило всегда очень нехитро, скучно и заключалось в
следующем: Евстигней садился на крыльце трактира, рядом с каким-нибудь
мужиком, молчаливо грызущим семечки, и начинал ругаться со всеми, кто
только шел мимо. Шла баба - он ругался; шли парни - он задевал их, смеясь
их ругательствам, и ругался сам, лениво, назойливо. Он был силен и зол, и
его боялись, а пьяного, поймав где-нибудь на свалке, - молча и
сосредоточенно били. И он бил, а однажды проломил доской голову забойщику с
соседнего прииска; забойщик умер через месяц, выругав перед смертью
Евстигнея.
- Стой, ядреная, стой! - кричал Евстигней с крыльца какой-нибудь
молоденькой, востроглазой бабенке в ярком цветном платке. - Стой! Куда
прешь!
- Вот пса посадили, слава те господи! - отвечала, вздыхая, баба. -
Хошь вино-то цело будет... Лай, лай, собачья утроба!..
- Куда те прет? - кричал Евстигней. - В зоб-то позвони, эй! слышь?
Зобари проклятые...
- Лай, лай, - дам хлеба каравай! - отругивалась баба, оборачиваясь на
ходу. - Зимогор паршивый! Галах!