"Григорий Исаевич Григоров. Махно" - читать интересную книгу автора

живые люди. Можно ли назвать это эгоизмом? Мы рады, когда убеждаемся в том,
что мы не одиноки в беде. Может быть, и так! Ведь не зря существует
пословица, что на миру и смерть красна. В камере не было нар. Мои
сокамерники сидели и лежали на полу, в правом углу было набросано много
папиросных и спичечных коробок, в камере стоял густой туман от табачного
дыма. Можно было сделать вывод, что мои товарищи по камере непрерывно
курили. Штабс-капитан и мне предложил папироску, но я заявил, что никогда не
курил и не собираюсь изменять своих привычек, хотя понимал, что при
сложившихся обстоятельствах курение как бы нормализует человеческую психику
и тормозит возбуждение центров головного мозга. Тот, кто не сидел в тюрьмах,
никогда не имел дела с контрразведками, никогда не поймет, как интенсивно
работает мозг в подобной ситуации.

Три человека, объединенные общей судьбой, естественно стремятся
пооткровенничать друг с другом, поведать о тех путях, которые приводят
человека в каземат. Изящный и довольно вежливый штабс-капитан, непрерывно
куривший и бросавший окурки в угол, прямо сказал, что его арестовали как
бывшего начальника штаба атамана Григорьева. Известно, что Григорьев был
командиром одной из дивизий Красной армии, но затем изменил и двинул свою
дивизию пртив Советской власти. Бывший начальник штаба атамана Григорьева
пытался перейти на сторону деникинцев, был задержан на станции Синельниково
и водворен в эту камеру. Он сказал мне, что можно выбраться отсюда, если
предложить взятку коменданту Мокину. И действительно, через пару дней
штабс-капитан был освобожден, родственники выкупили его у поручика Мокина.
Мы остались в камере вдвоем. Второго сокамерника арестовали за чтение при
большевиках стихо революционных поэтов. Он был артистом Харьковского
драматического театра, случайно попал в окружение, и хотя уже выступал со
стихами в духе единой и неделимой России, ему не простили прежних
пробольшевистских настроений. Слушая исповедь моего сокамерника, я понял,
что мое положение более серьезное, так как предавшему меня провокатору
Должковому было хорошо известно мое недавнее прошлое. На второй день после
водворения меня в тюрьму начались допросы. За столом, покрытым зеленой
суконной скатертью, сидел небольшого роста казачий хорунжий, на голове
круглая каракулевая шапочка с красным верхм, лицо довольно правильное, под
глазами большие валики, а глазной зрачок как-то странно вертелся, во рту
постоянно двигалась папироса. Хорунжий часто вынимал папиросу изо рта,
откусывал кончик и отплевывался. Рядом с хорунжим сидел, развалившись на
стуле, Иван Должковой. Минуты три они оба молча смотрели на меня в упор.
Первым заговорил комендант Мокин: - Ну, комиссар, долго будем молчать? -- Я
продолжал молчать. Хорунжий спокойно подошел к шкафу, взял плетку, подошел
ко мне и полоснул меня по лицу. Я закрыл лицо руками, но продолжал молчать.
Я ждал худшего, но решил ни в чем не признаваться и не выдавать своих
товарищей. Мое молчание взбесило поручика, он истерично закричал, что
заставит меня говорить. А я продолжал молчать. Мокин сел, достал из пачки
папиросу, а Должковой услужливо поднес горящую спичку. Комендант заговорил
спокойнее: - Молодой человек, вы можете надеяться на снисхождение, если
скажете правду. Вы знаете Должкового? - При этом он указал на Должкового. --
Можете сказать, где и при каких обстоятельствах вы с ним встречались? -- Я
ответил: - Нет, впервые я этого человека вижу, нигде и никогда я с ним не
встречался. -- При этих словах Должковой резко поднялся со стула, втянул