"И.Грекова. Фазан (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

музыке в нем тесно...
Сестра Варя в мелкоклетчатом черно-белом платьице (ткань называлась
"милькаро") на кривых тоненьких ножках. В младенчестве Варя болела
рахитом, ножки так и остались "гусиными", как у Любочки в "Детстве"
Толстого. Подростком смешно на них жаловалась: "У них очень радиуса"... В
те времена у многих девочек и даже взрослых женщин были кривые ноги;
теперь их что-то не видно; наверно, научились лечить рахит чем-нибудь,
кроме рыбьего жира. А тогда он был обязателен в каждой семье.
Янтарно-желтый, вонючий, противный. О ежедневный кошмар - эта ложка
рыбьего жира! Нос затыкали двумя пальцами, ложку вливали, ужас! Даже
касторка с ее бесцветным вкусом была приятнее...
Еще одна вспышка памяти: купальня. Выходит из прошлого, сияет: вот она
я! К купальне ведут деревянные мостки, длинные-длинные, шатучие. Сквозь
щели под ногами сверкает вода. Песчаное дно - все в морщинах, рифленое,
как стиральная доска (тогда еще стиральных досок не было). Идут-идут
песчаные холмики, параллельно друг Другу.
Дошли. Мама в смешном, по колено, сборчатом купальном костюме, вся
закрытая, спрятанная. На голове - огромный резиновый чепчик. Он ее
безобразит, только и остается в ней маминого, что носик с "пумпочкой".
Варя, голенькая, плачет, выпятив круглый живот. Боится холодной воды,
трусиха! А он не боится, он смело лезет туда.
Какое наслаждение! Вода сперва обжигает, все тело екает, но зато потом
- блаженство. Торжество гордости: он не трус, он в холодной воде, он
плавает, он умеет! Плавает даже кругом купальни. Правда, песчаное дно -
тут, под ногами. Он осторожно проверяет ногой: здесь ли оно, не ушло ли?
А мама берет на руки Варю и нежно-насильно окунает ее в воду. Та
визжит, хнычет, но, привыкнув, сама начинает бить по воде розовыми
ладошками...
На обратном пути - вытертые, обсохшие, счастливые - Федя и Варя
по-хорошему ссорятся. Даже мама видит, что это не всерьез, и, хмурясь,
улыбается. Дома они получают по стакану холодного, с погреба, молока и по
ломтю прекрасного, пористого ячменного хлеба (по-эстонски его зовут
"сепик"). Боже, какой хлеб! Видно, секрет его выпечки утрачен. Сегодняшний
"сепик" уже не тот - он твердоват, сероват, обыкновенен. А тот, детский,
светло-коричневый, - он прямо взлетал на ладони...
Вообще, как не раз замечал Федор Филатович, у каждого человека в памяти
хранится ранняя, сверхценная, ни с чем не сравнимая детская еда. У него
это были: сепик с молоком, хлебный суп с плавающим островком взбитых
сливок, копченая салака. Все это есть и теперь, но в каком убогом,
неузнаваемом виде!
Федору Филатовичу суждено было в дальнейшем пережить не один голод. И
всегда в его голодных мыслях венцом мироздания виделись все те же детские
яства. Сепик с холодным молоком. Хлебный суп. Золотая салака... Нитка его
памяти путалась в них и теперь.
Что было раньше, что потом? Он уже не мог этого установить. Рваная
память. Вспышки с провалами. Вспоминалось неважное, глупое.
Например, Варино чиханье. У нее часто бывал насморк, и чихала она не
по-обычному: "Ти!" Он ее передразнивал, она обижалась, топыря верхнюю
губу, ту выпуклость, которую папа называл надгубьем. Зачем он ее обижал?
По праву старшего, сильного? Нету такого права.