"И.Грекова. Первый налет (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

недоумевающими глазами, он взял ее руку и галантно поцеловал. Что это ему
взбрело в голову? И тут же он попросил у нее муки для клейстера. Она
заварила клей в глубокой тарелке, и он пошел в свою комнату, держа тарелку
далеко от себя, мурлыча и дирижируя свободной рукой. Он шел заклеивать
стекла. До сих пор он упорствовал. Даже управдома чуть не спустил с
лестницы: никто его, мол, не заставит проделывать идиотские манипуляции!
Штрафуйте. А сегодня почему-то изменил мнение. Из его комнаты было слышно,
как он двигал стулья, лез на подоконник и издавал такой "пурум", что небу
было жарко.


Вечером, в семь тридцать, как обычно, объявили тревогу. Взвыли сирены.
Удивительно подлый звук. "Тьевога, тьевога!" - завопил Колюней. Лиза
велела Оле спуститься с ним в подвал, а сама задержалась - собрать
Грудному пеленки. Нарочно немного замешкалась. Уж очень хорош был тихий,
ясный, предвечерний свет, и замолчавший после сирен город - как младенец
после крика, - и глубокое голубое небо в больших, чисто вымытых, косо
пересеченных стеклах. И тут ударил звук, какого еще не было. Грохот с
оттенком скрежета. Бомба. Лиза никогда не слышала разрыва бомбы, но
никаких сомнений быть не могло: упала бомба. Лиза завернула Грудного и
быстро, задохнувшись, как при подъеме, спустилась вниз.
Роскошное бомбоубежище: капитальные, толстые стены, сухо, уютно, не
скажешь, что подвал. Убежище - гордость управдома. "Культурненько", -
говорил он. А еще жильцы сюда натаскали массу всяких вещей: диваны, столы,
стулья, шкафы. Даже ковры. Люди уезжали, уходили, снимались с мест; беречь
вещи было ни к чему. Как-то потеряли они свое значение. Подумаешь, кресло!
Многие приносили книги - один шкаф стал книжным, к великой радости Оли.
Даже картина висела на стене: отличная репродукция с "Сикстинской
мадонны". Ее принес и повесил Василий Васильевич.
Первую тревогу Грудной спал на диване, а потом Лиза снесла вниз
пружинную сетку от его кроватки. Всю кроватку нести было тяжело, да и не
нужно: сетку положили на стол, и Грудной очень полюбил качаться на ней,
упираясь затылком и пятками.
Еще вчера в бомбоубежище было нарядно и почти весело. А сегодня
жутковато. Все слышали и отметили особенный грохот. Бледные женщины
сидели, прижимая к себе детей. Вот оно, началось. Тот, кто до сих пор
только стучался и уходил, вошел наконец в дом. И, как бы подтверждая его
присутствие, повторился - только еще страшнее - скрежещущий грохот, и
словно впопыхах, боясь опоздать, загалдели зенитки.
Сколько времени это продолжалось? Ох, долго. Много часов. Уже давно
прошло два часа, и три, и четыре, а отбоя все не давали. Снаружи
свирепствовали разрушительные силы. Падали, падали бомбы. А в убежище было
зловеще светло. От каждого удара лампочка на потолке начинала
раскачиваться, и тени на стенах пошатывались взад и вперед. Сикстинская
мадонна тоже казалась испуганной и прижимала к себе своего мальчика,
совсем как бледные матери вокруг нее прижимали к себе своих. Время от
времени поблизости падала бомба, и дом сразу же откликался: сверху донизу,
тоненькими перезвонами, начинали дилинькать и сыпаться стекла - с шестого
этажа до самого низа. Это повторялось каждый раз, как будто в доме было
бесконечно много окон. Каждый раз был как будто последним и все-таки