"И.Грекова. Первый налет (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

укладывает вещи, дома все перерыто, и откуда-то возникают необыкновенные
игрушки. Это как день рождения. Месяца три назад - ужасно давно в куцей
памяти Колюнея! - у него был день рождения, ему исполнилось два года, и
все принесли ему подарки. Было ужасно хорошо, только немножко плохо,
потому что от радости он не удержался. Никто его не бранил, только одна
чужая тетя сказала: "Ай-яй-яй, а еще большой". Но Колюнею все-таки стыдно
было вспомнить, и при мысли об этом он топал ножками.
Теперь тоже было много игрушек, но он был большой и удерживался. Это
были даже не игрушки, а настоящие взрослые вещи, но ими можно было играть.
Он вытаскивал из кучи какую-нибудь вещь и спрашивал: "Мама, это тоже мне?"
И она говорила: "Тебе, деточка". Он так упоенно играл, что даже ел
невнимательно, а поесть любил.
Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, Колюней думал, что это -
тоже игра. Он радостно кричал: "Тьевога, тьевога!" - и беспрекословно
позволял увести себя вниз, в бомбоубежище. "В убезися", - говорил он.
Хорошо было и Грудному. У него было настоящее имя: Алеша, но все звали
его просто Грудной. Это с тех пор, как мама привезла его из больницы, а
Оля разочарованно сказала: "Оказывается, он грудной". - "А чего ты ждала?"
- спросил Сережа.
Грудной был великолепен. Он только что научился есть с ложечки манную
кашу и при этом пускать пузыри. У него были большущие глаза, серые, с
ярко-голубыми белками, и на лысой голове, на самом темечке, - один золотой
локон. Пальчики у него были пестрые, белые с розовым, такие крошечные,
такие отделанные, и на конце каждого пальчика - малюсенький перламутровый
ноготь, размером не больше рыбьей чешуйки. Было жарко, и Грудного не
заворачивали в пеленки. Голый снизу, он лежал и сосал свою ногу.


А Лизе было страшно. В ней била одна сплошная тревога, без отбоя.
Внутри все время сосало, поташнивало. А когда поднимали голоса сирены и
разноголосый вой вкрадчиво и гнусно взмывал вверх - с ней бог знает что
творилось. Казалось, что это не сирены, а в ней самой смертная тошнота
страха подкатывает все выше. До сих пор настоящего налета еще не было, и
все кругом казалось ненастоящим, а вот тревога глодала сердце настоящими
зубами. И от Сережи не было писем. Правда, всего две недели, как он ушел,
но все же могло бы уж быть письмо...
Немножко подбадривало Лизу присутствие в квартире соседа. Все-таки
мужчина. Старый профессор-математик, на пенсии, Василий Васильевич
Кашперов. Этот всегда был спокоен. Встречая Лизу в коридоре, он всякий раз
вежливо снимал шляпу и кланялся.
Он постоянно пел, не открывая рта, какие-то мелодии из симфонической
музыки, чаще всего Бетховена (любимый его композитор), и время от времени
смешно сам себе аккомпанировал, как барабан: пум, пурум, пурум. А сегодня,
входя в квартиру, Василий Васильевич, чем-то довольный, пел не через нос,
как обычно, а во весь рот, даже со словами:

Радость, первенец творенья,
Дщерь великая отца...

Увидев на пороге кухни Лизу, растрепанную, замученную, с большими