"И.Грекова. Перелом (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

жалею.
А "разлучница" Милочка, к которой уходил и в конце концов ушел Борис,
работала машинисткой в редакции журнала, где его иногда печатали. Не
статьи - статейки (он про себя говорил: "Я - мастер малого жанра"). Их он
подписывал дурацким, по-моему, псевдонимом "Борис Ревностный" (фамилия
"Реутов" казалась ему вульгарной). Милочка по многу раз перепечатывала эти
статейки, он относил их к редактору, и после каждой правки они становились
безличнее. Милочка жалела автора, а жалеючи, видно, и полюбила. Я ее
видела как-то раз мельком - ничего особенного. Не то чтобы дурна собой, но
и не хороша, хотя молода: на двадцать лет его моложе. Маленькая,
дохленькая, неприятно порхливая (хотелось ее прихлопнуть, как моль). Чем
она его приманила? Разве что восхищением, это мужчины любят. Дома он
восхищения не видел, что правда, то правда.
Ушел, поселился у своей возлюбленной в коммуналке. Помню, даже не без
удовольствия представляла себе, как он там стоит в очереди к местам общего
пользования с подтяжками, повисшими вдоль брюк... Экое мелкосердечие!
Сейчас (в настоящем) я думаю о нем без всякой горечи. Даже с долей
жалости. Не надо было ему жениться на мне, а мне выходить за него.
В сущности, ушел даже довольно благородно: разговоров о размене
квартиры не затевал, а ведь мог бы... Квартира осталась мне с сыновьями;
мальчики жили в угловой с балконом, а я в бывшей супружеской.
Ушел, но долго не мог оставить меня в покое. Чего стоили одни Милочкины
ночные звонки! Почему-то любила выяснять отношения ночью по телефону, лежа
в постели с Борисом. Только задремлешь - звонок. "Слушаю". Тонкий голос,
комариный писк: "Кирочка Петровна, я знаю, вы переживаете... ("Ничего я не
переживаю", - пытаюсь прорваться, не слушает.) Боря тоже кошмарно
переживает, буквально плачет, слезы крупные, как... как рюмки. Хотите, я
сейчас дам ему трубку?" - "Не хочу". Включался Борис, говорил, хлюпая:
"Кирюша, выслушай!" Я бросала трубку. Через минуту опять звонок: "Кира
Петровна, почему вы отказываетесь выслушать Борю? У него же язва! Она
может... как это... пробо... прободаться!" Снова трубку - на рычаг. Опять
звонок. А вдруг из больницы? И снова - назойливый писк. А утром, как
всегда, рано вставать. Гимнастика, прическа... Волосы тогда были длинные,
ниже пояса, пока их расчешешь, пока заплетешь... Советовали мне остричься,
я - ни в какую.
Слава богу, через полгода примерно звонки прекратились. Борис
успокоился, Милочка родила ему дочь, и оба погрузились по уши в воспитание
ребенка.
Значит, когда он уходил. Милочка уже была беременна. Даже элемент
какого-то благородства был, оказывается, в его уходе... Это даже как-то
расположило меня в его пользу. Кроме того, стало ясно, что без Бориса
живется мне куда лучше, спокойнее. Проще стало с хозяйством. Придя с
работы, приятно войти в комнату: порядок, не висят на стульях ни брюки, ни
свитера, ни подтяжки ("Мужчина немыслим без подтяжек", - любил изрекать
Борис). Помню, как я тогда любила свою комнату - одинокую, чистую, с
высоким потолком (в новых домах потолки меня давят). Какая-то стройная,
умная, да, умная комната. Мало вещей, много воздуха. По вечерам за окном
на длинных изогнутых стеблях горят фонари. За ними, в полутьме,
нагромождения разновысоких зданий, ступенчатый силуэт города. Над ним -
небо, бронзоватое (вечернее небо в городе отливает бронзой). В небе