"Борис Гребенщиков. Книга-прозы" - читать интересную книгу автора

отзывается охотно и садится за фоно, откуда его немедленно
оттаскивают, чтобы дать отдохнуть ушам. Т.Б. снимает рубаху и
валится в лотос; Христофор же достает нераспечатанную пачку
"Родопи" и выходит в темный холл.

На дворе идет снег. Хочется забыть о том, что раньше все было
по-другому; хочется, чтобы снег продолжал идти. Холл огромен и
пуст; окна, в которых снег продолжает идти, видят только небо, и
кажется, что этим вечером кончилась история прежней жизни; снег
отрезал вчера и все, брошенное сзади. Вокруг темно. Все забыли о
том, что ты здесь и ты остался один. Один на один с сейчас.
Нет, не один. Это понимает Христофор, улегшийся в кресло лицом в
вечер и снег, продолжающий идти за окном. Вот белое платье
проявляется в пустоте холла; белый контур, отражение снега,
взвешенного в вечернем сумраке. Вот белые руки, танцующие странный
танец вдоль спины. Вот платье падает, как снег.
Замри, Христофор. Не шевелись. Пусть сигарета медленно становится
пеплом. Пусть отражение печали и счастья снега остается свободным
от твоей неуклюжей любезности закрытых глаз. Пусть она не знает о
тебе; пусть остается. Она остается. И благодарен танец ее; впервые
музыку не отвергают, не спешат возвратить туда, где ты - женщина, а
я мужчина; где положено одно, не положено другое, а делается
третье; впервые музыка, спрятанная в ней, звучит, не боясь
испуганных слов.
Музыка становится сильнее и сильнее. Ответьте мне, что слышит Т.Б.,
подошедший к окну, там, в оставленной тысячелетия назад комнате,
полной отгоревших нот и беломорного дыма; почему молчит Сатчьяван,
глядя поверх его головы.
Снег продолжает идти. И внезапно наступившая тишина взрывает голову
изнутри, и на мгновение Христофор слепнет, забыв о том, где и кто
он. И когда зрение вновь возвращается, его руки уже пусты, и только
запах сирени смешивается с запахом пота и исчезает в ветке дыма,
корень которой - догорающая на полу сигарета. И продолжают падать
сумерки, смешанные со снегом.
Молчание длится долго. Молчание продолжается даже тогда, когда
второй окурок "Родопи" ложится у кресла рядом с пеплом первого. И
только потом опомнившийся Сатчьяван включает свой бас, и
торжествующе звучит начало "Апокрифа". И снова в пурпурных снегах
потерян наш след. Мы уходим за дождем.
Когда же окончен и "Сон", и "Всадник", и - в десятый раз -
"Апокриф", и Т.Б. удовлетворяет свою потребность в естественной
музыке, а Сатчьяван - в басовом поппури из Бэрри и Клэптона, и все
упаковано, и ключ сдан, и роздан "Беломор" - снова наступает
молчание, но уже другого рода. Вкус "Беломора", смешанного с
февральским вечером и ветром, требует внимания к себе - и все
молчат, внимая зиме, табачному дыму и мыслям о будущем, неоспоримом
и блестящем. И тут, едва не задевая акустическую гитару краем
кованого ящика, проходит вышедший из-за угла человек с коловоротом,
висящим через плечо. Грязен его тулуп; непонятен его взгляд.
- Что, мужики, - говорит он, картавя. - А слабо в фа-диез миноре на