"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан (книги 1, 2, 3)" - читать интересную книгу автора

приходе-расходе, и еще что-то про "избирательное родство" Гете, а также
богато иллюстрированный толстый том: "Распутин и женщины". После долгих
раздумий - выбор был слишком мал, чтобы я мог быстро принять решение, - я
выхватил, даже и не зная, что выхватываю, и повинуясь лишь привычному
внутреннему голосишке, сперва Распутина, а потом Гете. И этот двойной улов
был призван определить мою жизнь и воздействовать на нее, на ту ее часть, во
всяком случае, которую я дерзал вести в отрыве от барабана. И по сей день -
ибо Оскар, исполнясь тягой к образованию, мало-помалу переманивает в свою
комнату библиотечные фонды специального лечебного учреждения я, пренебрегая
Шиллером и иже с ним, колеблюсь между Гете и Распутиным, между целителем и
всеведущим, между одним, сумрачным, околдовывающим женщин, и другим, светлым
королем поэтов, который столь охотно позволял женщинам околдовывать себя. И
если порой я считал себя подлежащим более Распутину и страшился гетевской
нетерпимости, это объяснялось смутным подозрением: доводись тебе, Оскар,
барабанить в эпоху Гете, он угадал бы в тебе лишь антиестество, он отверг бы
тебя как воплощение антиестества, свое же естество которым ты всегда
восторгался, к которому всегда тянулся, даже если оно топорщилось самым
неестественным образом, - свое естество он бы подкармливал переслащенными
конфетками, а тебя, убогого недомерка, пристукнул бы пусть и не "Фаустом",
то уж, верно, каким-нибудь толстым томом своего "Учения о цвете". Впрочем,
вернемся к Распутину. С помощью Гретхен Шефлер он научил меня буквам большим
и маленьким, научил меня с вниманием относиться к женщинам и утешал меня,
когда Гете меня оскорблял. Учиться читать и одновременно строить из себя
незнайку было совсем не так просто. Это давалось мне с еще большим трудом,
чем необходимость годами изображать по ночам детское недержание. Ведь
недержание сводилось к тому, чтобы каждое утро демонстрировать недостаток,
без которого я вполне мог обойтись. А вот изображать незнайку для меня
означало таить свои быстрые успехи, вести постоянную борьбу с пробуждающимся
интеллектуальным тщеславием. Если взрослые считали, что я писаю в постель, я
лишь пожимал плечами, но вот то, что из года в год я должен был разыгрывать
перед ними придурка, оскорбляло и самого Оскара, и его учительницу. Стоило
мне спасти книги из горы детского белья, как Гретхен тотчас, с веселыми
охами и вздохами, осознала свое педагогическое призвание. Мне удалось
выманить обвязавшую себя с головы до ног бездетную Гретхен из ее пряжи и
сделать почти счастливой. Ну конечно, она предпочла бы, чтобы я избрал в
качестве учебника приходно-расходную книгу, но я желал Распутина, настаивал
на Распутине, когда ко второму уроку она купила настоящую книгу для
первоклассников, когда же она принялась потчевать меня романами о жизни
шахтеров, сказками типа "Карлик-Нос" и "Дюймовочка", я даже решился наконец
заговорить. "Расупин! - кричал я или: Рашушин!" А порой совсем уж
по-глупому: "Рашу, Рашу!" - лепетал Оскар, чтобы Гретхен, с одной стороны,
поняла, какая литература для меня приятней, с другой стороны - ни за что не
догадалась о его проснувшейся, так и склевывающей буквы гениальности. Я
учился быстро, не слишком обременяя себя мыслями. Через год я ощущал себя
как дома в Петербурге, в семейных покоях самодержца всех россиян, в детской
вечно хворого царевича, среди заговорщиков и попов и, не в последнюю
очередь, - свидетелем распутинских оргий. Это имело импонирующий мне
колорит, ибо все тут группировалось вокруг центральной фигуры. О том же
свидетельствовали разбросанные по книге современные гравюры, изображавшие
бородатого Распутина с угольно-черными глазами в окружении обнаженных дам в