"Гюнтер Грасс. Траектория краба " - читать интересную книгу автора

столах и на комоде стояли еще свежие букеты, но большой цветочный горшок
призван был придать помещению мемориальный вид.
Дверь на звонок открыла Хедвиг Густлофф. По данным ею позднее
показаниям, глаза у молодого человека были добрыми; он попросил аудиенции у
ландесгруппенляйтера. Тот стоял в коридоре, беседуя по телефону со своим
однопартийцем доктором Хаберманом, руководителем организации в Туне.
Проходившему мимо Франкфуртеру послышались слова "еврейские свиньи", однако
госпожа Густлофф оспорила это в своих показаниях. Дескать, ее супруг избегал
подобных выражений, хотя и считал решение еврейского вопроса делом
безотлагательным.
Проведя посетителя в кабинет, она предложила ему присесть. Ни тени
подозрения. Визитеры частенько появлялись без предварительного согласования,
нередко это бывали однопартийцы, у которых возникали какие-либо проблемы.
В пальто и со шляпой на коленях студент-медик, сидя в кресле,
разглядывал письменный стол, на котором стояли часы в деревянном футляре,
над столом висел почетный кинжал СА. Выше и по бокам кинжала расположились
несколько фотографий Вождя и рейхсканцлера, как бы служа черно-белым и
цветным декоративным оформлением интерьера. Фотографии духовного наставника
Грегора Штрассера, убитого два года назад, вроде бы не было. Неподалеку
красовалась модель парусника - вероятно, "Горх Фок".
Далее скучающий посетитель мог увидеть на комоде возле письменного
стола радиоприемник, а рядом бюст Вождя, то ли бронзовый, то ли гипсовый, но
выкрашенный под бронзу. Очевидно, цветы на письменном столе стояли еще до
выстрелов; этими цветами госпожа Густлофф любовно украсила рабочее место,
чтобы порадовать супруга, вернувшегося после утомительной командировки, к
тому же ей хотелось напомнить ему о недавнем дне рождения.
На столе среди всякой всячины было небрежно разложено множество бумаг -
вероятно, отчеты кантональных организаций, наверняка партийная переписка с
важными инстанциями Рейха, а возможно, тут были и письма с угрозами, которые
за последнее время приходили по почте все чаще; впрочем, от защиты со
стороны полиции Густлофф отказывался.
Он вошел в кабинет без супруги. Подтянутый, вполне здоровый, поскольку
уже несколько лет как излечился от туберкулеза, одетый в гражданское, он
шагнул к посетителю, который не поднялся навстречу, а выстрелил прямо с
кресла, едва выхватив револьвер из кармана зимнего пальто. Меткие выстрелы
оставили в груди, шее и голове ландесгруппенляйтера четыре отверстия. Он
беззвучно рухнул возле помещенного в раму портрета своего Вождя. Тут же в
кабинете появилась супруга, вначале она увидела направленный на нее
револьвер, а потом простертого на полу мужа, бросилась к нему, а у того из
ран хлынула кровь.
Давид Франкфуртер, пассажир с билетом в один конец, надел шляпу и без
всяких помех со стороны переполошившихся жильцов вышел из дома, места своего
преступления, после чего бродил некоторое время по заснеженным окрестностям,
несколько раз поскальзывался, вспомнил телефон для сообщения о чрезвычайных
происшествиях, позвонил из ближайшей будки, назвавшись преступником, затем
нашел, наконец, дежурный участок кантональной полиции и сдался.
Нижеследующую фразу он сказал вначале для протокола дежурному
полицейскому, а позднее повторил ее без изменений в суде: "Я стрелял, потому
что являюсь евреем. Я в полной мере сознаю тяжесть содеянного, но ничуть не
раскаиваюсь."