"Гюнтер Грасс. Траектория краба " - читать интересную книгу автора

алиментов, целых две сотни марок, по тем временам солидные деньги. Тетя
Йенни об этом не знала, но с Харри, кузеном матери, была знакома, хотя и не
слишком близко, о чем она, слегка покраснев своим кукольным личиком, не
столько поведала, сколько как бы призналась.
В начале шестьдесят седьмого, вскоре после того, как я ушел от тети
Йенни и поселился в районе Кройцберг, учебу я бросил и устроился стажером в
газету "Моргенпост" концерна Шпрингер, тогда же денежные переводы
прекратились. С тех пор я моему папочке-филантропу ничего не писал, разве
что посылал к Рождеству поздравительную открытку. Да и зачем? К тому же мать
в одной из тайных "маляв" намекнула: "Особенно-то его не благодари. Он сам
знает, за что раскошеливается..."
Писать в открытую она тогда уже не могла, поскольку возглавила бригаду
столяров на народной мебельной фабрике, производившей в плановом порядке
спальные гарнитуры. Будучи членом партии, она не имела права поддерживать
контакты с Западом, тем более с сыном, который бежал из ГДР и работал на
капиталистическую пропаганду, публикуя вначале коротенькие заметки, а потом
и большие статьи о коммунизме, отгородившемся Стеной и колючей проволокой; у
нее и без того хватало из-за меня проблем.
Предполагаю, что кузен матери перестал мне платить, потому что вместо
учебы я начал писать для желтой шпрингеровской газетенки. Пожалуй, этот
вшивый либерал был по-своему прав. Кстати, вскоре после покушения на Руди
Дучке{5} я ушел от Шпрингера. С тех пор моя ориентация сделалась
довольно-таки левой. Событий было хоть отбавляй, я писал для многих более
или менее прогрессивных изданий, поэтому неплохо держался на плаву даже без
тех переводов с суммами, что бывали втрое выше минимальной ставки алиментов.
Все равно господин Либенау не был моим отцом. Мать просто подставила его. От
нее же я узнал, что этот редактор ночных программ в конце семидесятых, еще
до моей женитьбы, умер от сердечного приступа. Ему, ровеснику матери, было
тогда немногим больше пятидесяти.
Взамен я получил от матери еще несколько имен; каждый из этих мужчин,
по ее словам, мог быть моим отцом. Одного из них звали Йоахимом или Йохеном,
другого, постарше, якобы отравившего пса Харраса, - Вальтером.
Нет, настоящего отца мне не досталось. Только взаимозаменяемые фантомы.
В этом отношении у трех персонажей, которые фигурируют в повествовании, дела
обстояли лучше. Словом, мать сама толком не знала, кто ее обрюхатил, когда
январским днем сорок пятого года она вместе с родителями вошла в качестве
одной из семи с лишним тысяч пассажиров на борт парохода с причала в
Готенхафене-Оксхёфте. Тот, чьим именем был назван пароход, мог предъявить
отца-коммерсанта - Германна Густлоффа. Тот же, кому удалось потопить
переполненный людьми пароход, водился в отрочестве с блатными, за это папаша
Маринеско частенько лупил его, что служило свидетельством отеческой заботы.
А Давид Франкфуртер, отправившийся из Берна в Давос и повинный в том, что
пароход был назван в честь Мученика, даже имел отца, который был настоящим
раввином. Я же, безотцовщина, в конце концов сам стал отцом.


* * *

Что он, интересно, курил? Круглые сигареты марки "Юно"? Или плоские
арабские? А может, сигареты с золотым ободком, модные в ту пору? Во всяком