"Даниил Гранин. Питерские сантименты" - читать интересную книгу автора

понимаете, если каждый день такое! Надо как-то дух у людей поднять. Вот
решили мы восстановить меднолитейный цех. Часть женщин у нас были
стерженщицами. Нам дали задание - пятидесятидвухмиллиметровую мину делать.
Делали по силам, чтобы можно было трамбовкой в ящиках-то трамбовать.
Основной медный участок пустить нельзя - у нас не было металла. А для
вагранки у нас был металл. Мы решили пустить вагранку. Но как пустить
вагранку? У нас остался только один вагранщик из семи. Вагранщики были
здоровые такие мужчины, высокие, и от голода они погибали. Остался один
Чагинский. Он знал хорошо вагранку. Но что делать? У него зубы выпадали -
цинга! Многие заболели тогда цингой, к весне-то. Решили обучать женщин на
вагранщиков. И вот этому Чагинскому мы пеленали ноги (!), чтобы его на ноги
поставить и вести к вагранке (от стационара метрах в пятидесяти этот цех
был). И туда его под руки водили. Он давал инструкцию, как пустить вагранку.
Вагранку мы пустили. Женщины стали работать на вагранке. Участок этот у нас
заработал. Как только заработал участок, вы представьте, народ ровно
воскрес, у него какая-то живость появилась, даже улыбка появилась. Стал он
верить, что все-таки мы победим".
Блокадный Ленинград имел свои правила жизни. "Эта сторона улицы
наиболее опасна при артобстреле" - такие надписи были во всех районах
города.
Зима сорок первого года стала зимой наибольшего голода и наибольшего
количества смертей. Люди умирали от дистрофии. Многие предприятия закрылись,
заводы остановились: не было топлива, не было электроэнергии. Освещались
свечами, потом не стало и свечей. Делали светильники - баночки с фитилем,
залитые какой-нибудь горючей жидкостью.
Я шел по этому городу и нес банку сгущенного молока. Я хотел отдать ее
своему другу, который оставался в Ленинграде, Боре Абрамову. Когда я пришел
на квартиру, где он жил, мне сказали, что он умер.
Тогда я пошел к матери моего второго друга - Вадима Пушкарева. Я шел
через весь город. Время от времени мне встречались люди, которые везли на
санках завернутых в простыни мертвецов. На перекрестках улиц я видел доты. Я
осматривал доты с особым вниманием, чисто профессионально. Готовность города
драться до последнего, здесь, на улицах Ленинграда, успокаивала.
На улицах стояли трамваи, занесенные снегом. Иногда в таком трамвае
можно было увидеть замерзшего человека. Я сам зашел в один из таких вагонов
погреться, то есть даже не погреться, а защититься от ветра, я продрог в
своей шинели. Посидел, отдохнул и пошел дальше через Неву. Тонкие тропки
исчертили ее белый настил. Снег в городе был очень белым: не было копоти.
Золотые купола Исаакиевского собора были закрашены, не блестела и
Адмиралтейская игла. Дома на набережной были закамуфлированы сине-желтыми
разводами, пятнами. Несколько девушек из службы ПВО несли, вернее, вели по
набережной аэростат воздушного заграждения - светло-серую тушу, которая
тянула вверх их легкие истощенные тела.
Посредине Невского, по расчищенной его части, шли грузовики -
газогенераторные машины, которые ходили не на бензине, а на чурках -
деревянных колобашках.
У булочных стояли длинные молчаливые очереди людей, среди которых я не
мог различить - кто женщина, кто мужчина. Они все были закутаны в какие-то
башлыки, шарфы, платки, на них было надето все, что только можно было
надеть. Из этого вороха одежды выглядывало темное, закопченное лицо, без