"Даниил Гранин. Дождь в чужом городе (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

неразличимой каруселью мчались перед Чижеговым. В другое время и он по
книжечке опознал бы каждую историческую личность, кто есть кто, а тут на
ум ничего не шло.


...Прошел час, второй, как он сидел, укрывшись за ларьком перед домом
ее тетки. Ждать было приятно, как бы что-то доказывал, квитался, потом уже
сидел по-упрямому, без чувств. И когда она вышла, даже не обрадовался.
Может, еще потому, что была она не одна, с целой компанией, шесть человек,
трое на трое.
Ресторан "Детинец" помещался в Кремлевской башне. Под кирпичными
сводами горели свечи, была удобная полутемь. Чижегов сел поодаль от Киры,
пристроился к компании студентов-узбеков.
Одета Кира была нарядно, впервые он видел на ней полосатое синее с
белым платье, крупные металлические бусы или ожерелье, бог его знает, как
это называется, и браслет. Губы ее были накрашены грубо-вызывающе.
Справляли, судя по всему, какое-то семейное торжество, чокались, Кира
что-то произносила, и с ней целовались.
Чижегов заказал графинчик, угостил студентов, он быстро захмелел и все
просил не обращать на него внимания. Спина его вспотела, словно оттуда, от
Киры, через весь зал дышало на него жаром. Впервые он видел ее в такой
обстановке, на людях; у нее шла какая-то своя жизнь, неизвестная ему, были
родные, друзья. Ему-то казалось, что, когда он уезжает, ничего не
происходит, все останавливается и оживает лишь при его появлении. Выходит,
и без него она живет. Почти не оборачиваясь, краем глаза он видел, как ее
сосед, черноусый, в вязанке, с кожаной блестящей грудью, обнял Киру.
- Вы, папаша, местный? - спросил Чижегова узбек. Чижегов обиделся -
рано таких сыновей иметь, что еще за обращение. Но тут же подумал: а как,
кроме папаши, называть: студент - он "молодой человек", а Чижегов - какой
он человек? Сколько есть разных слов - и не хватает. Вот и ему подойти
сейчас к Кире, сказать - какими словами? Тоже нет таких слов. Мысли эти
были непривычные. Он смотрел на длинные ресницы молоденького узбека, на
нежные красивые его щеки и чувствовал себя старым. Папаша. Неловко
извинился, распрощался.
Наверху, на балкончике заиграли гусляры, ряженные в расшитые рубахи.
Один гусляр был в роговых очках, другой с длинными модными баками.
Чижегов, кривя губы, подошел к ее столу, поздоровался, назвав по
имени-отчеству. Ради этого мгновения все и было, оно все искупало, все
ради того, чтобы увидеть, как изменяется ее лицо, эти переходы радости,
испуга, растерянности. Конечно, она пригласила его к столу, хотела
познакомить, разве что на миг замешкалась, и микросекунды эти обостренным
чутьем своим он уловил, поняв, что он тут чужой, непрошеный. Поймал
напряженную улыбку ее тетки, лицом похожей на Киру, любопытство розовой
толстухи с накладными волосами. Мужчины, те ничего не заметили, приняли
его, должно быть, за сослуживца, усач гостеприимно, по-хозяйски велел
потесниться. Почему-то это особенно уязвило Чижегова. Не скрывая
усмешечки, он отказался, поскольку уже откушал и не желал нарушать
приятной компании, - все это ерничая: где нам, дуракам, чай пить, - и
поклонился слишком низко, и, прямо держась, пошел, спустился вниз, надел
пальто, взял чемоданчик.