"Даниил Гранин. Клавдия Вилор (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

- Первый раз слышу про такую армию.
- Покажите комиссаров.
- Я недавно в училище и мало кого знаю.
Снизу от озера тянуло прохладой, виднелись заволжские дали, дрожащие в
мареве августовской жары. Плясала мошка, пахло полынью - все было, как в
детские летние дни под Ставрополем, где жили они огромной своей семьей.
Откуда ж тут немецкая речь? Звуки эти были невероятные, явь превращалась в
сон.
- Какие лекции ты читала своим бойцам?
Вот это она могла рассказать - о патриотизме, о любви к Отечеству, о
верности воинскому долгу...
Ее ударили в лицо. И прекрасно. Это была первая победа. Пусть все
видят. Здоровые немецкие офицеры бьют пленную, бьют женщину, израненную,
еле стоящую на простреленных ногах. Она обтерла кровь, спросила,
продолжать ли. Тоска перед близкой смертью словно бы расступилась,
осталась внизу, и Клава всплыла, чувство было даже сильнее, будто бы она
воспарила в последнем усилии - она, женщина, принимала муки на глазах
своих однополчан и не согнулась, не испугалась, хоть этим-то искупая позор
плена. Она утешала себя, что пример ее чем-то поможет курсантам,
приободрит их...
Ее били. Потом заставили идти к машине. Каждый шаг вызывал обморочную
боль. Она вскрикивала, стонала, и вместо слез крупные капли пота катились
по лицу. Трое немцев подняли ее в кузов.
- Прощайте, товарищи! - крикнула она, уверенная, что это последний ее
путь. Но путь ее только начинался.
Дальше Клавдия Денисовна рассказывать не может. То есть вот так подряд,
связно - не может. Глаза ее наполняются слезами, губы дрожат, ужас
нарастает в глазах. До сих пор она не в состоянии отстраниться от того,
что с ней было. Тридцать лет не отдалили, а словно бы приблизили
прошедшее. Первые годы после войны она как-то лучше владела собой.
Приходится пользоваться записями и документами тех лет. Кроме того, я
слушаю рассказы ее дочери, мужа, друзей, наконец однополчан, и из всего
этого что-то складывается.


Машина въехала в большой двор, там было устроено немецкое кладбище.
Солдаты вытащили ее, дали лопату, заставили копать могилу. Клава
отказалась. Она легла на землю, потребовала расстрела. Ей хотелось одного
- чтобы скорее все кончилось. Переводчика не было, она показала на пальцах
- стреляйте. Над ней посмеялись: это кладбище для немцев, а не для русских
политруков. Расстреливать на немецком кладбище - это неприлично, это не
принято.
Опять появился фотограф, стал совать ей в рот сигарету, чтобы заснять
русскую бабу, "комиссара-проститутку", как объяснил он офицеру.
Она выплевывала, отворачивалась. Сперва ее упрашивали, потом били, но
по сравнению с болью в ногах это были пустяки. Она хотела расстрела и
покоя. Пуля принималась как прекращение боли и тоскливого этого сна.
Расстрел становился целью оставшейся жизни.
Снова везли.
Вдоль дороги лежали трупы красноармейцев. Она всматривалась в