"Даниил Гранин. Клавдия Вилор (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

уже не было сил. Однажды она решилась на такое поведение и не выдержала,
отступила. Не хватило духу. Ей бы выиграть хоть два-три дня, немного
отойти, передохнуть. Поэтому она так ухватилась за версию медсестры и не
могла отказаться от нее.
Носенко продолжал ее убеждать. И вдруг она согласилась, с тайной
надеждой, что комиссарское звание скорее приведет к расстрелу. Боль была
главным врагом. Боль высасывала всю волю, мысли, лишала возможности
понять, что происходит, путала сознание...


Женщина-комиссар была той диковинкой, как бы деликатесом, которым
гестаповцы угощали разных начальников. То и дело Клаву вызывали на допрос,
а точнее, не на допрос, а на показ. И вопросы были с шуточками, пакостные,
у всех одни и те же, и те же улыбки, ухмылки.
Повезли в город Шахты. Опять - концлагерь. (Сколько их было,
концлагерей!) Как только Клава вылезла из машины - а это тоже было
мучительно, потому что прыгать на израненные ноги было невозможно, - как
только она ступила на землю, в лагере уже кричали: "Комиссар Вилор!
Комиссар Вилор!"
- Я комиссар Вилор! - отозвалась Клава и шагнула, опираясь на руку
Носенко.
Подбежали немецкие солдаты, оттолкнули прикладами Носенко и повели
Клаву в штаб.
Все повторялось - угрозы, ругательства. И в этом повторении,
монотонном, не действующем на чувства, ее уже ничто не могло ни обидеть,
ни оскорбить. К ней мало что доходило. Они были все одинаковы. Ругались
без выдумки, грозили одним и тем же - "расстреляем!", "повесим!"; "будем
водить по Германии на веревке!". В этом повторе было даже нечто
успокаивающее. Успокаивало, что они не могли придумать больше ничего
пугающего. Они исчерпали все ужасы с самого начала, и от повторения угрозы
становились все менее страшными.
В чем-то следуя Носенко, Клава, ссылаясь на международное право,
потребовала поместить ее в отдельную комнату, как женщину, имеющую
ранения. На все выкрики она отвечала твердо и строго: "Вы не имеете права
держать меня вместе с военнопленными-мужчинами". Она повторяла эту фразу,
почти не слыша себя, чувствуя только, как шевелится тяжелый, царапающий
язык. Да, может быть, и саму фразу ей подсказал Носенко.
Она вообще не участвовала в том, что происходило. Действовала какая-то
женщина, которая была снаружи, которая двигалась, говорила, стонала, а
сама-то Клава внутри скорчилась в комок и застыла, занемев, лишь бы ее не
обнаружили внутри этой измученной, воющей оболочки.


Что за такое международное право, есть ли оно на самом деле - она и
сама толком не знала. Но, может, и эти гитлеровские унтеры этого не знали.
Во всяком случае, они, поговорив между собой, отвели ее в маленькую
комнату, где на цементном полу уже сидели две женщины. У Клавы была с
собой плащ-палатка, отданная ей Носенко. Она расстелила ее, и все три
женщины легли.
Утром опять был допрос. Опять были крики коменданта, крики переводчика.