"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

на Крайней, Лосев, может, и проходил этот дом, но никак не связывал его с
поливановским, столько лет прошло, вся улица изменилась, и дом
загримировался. А вот сейчас подошел к той парадной с козырьком, с
почтовой щелью, с железками, чтобы подошвы обчищать, и застучало сердце.
Посмотрел в угловое окно второго этажа. Вечернее низкое солнце ослепило
стекла. Лосев пальцем постучал по трубе трижды, усмехнулся. Где под
звонком висела эмалированная табличка "Доктор Цандер", - никаких следов от
нее не осталось, все было закрашено, зашпаклевано. От поворотного звонка
осталась ямочка. Парадным ходом давно не пользовались. В глухой калитке
Лосев повернул тяжелое кованое кольцо, вошел во двор.
Сад разросся, однако был ухожен не в пример прошлому. Тогда беседка
разваливалась, заросла кустами акаций. Теперь беседку свеже выкрасили
голубеньким с синим, мелкая ее выемочная резьба проступила как новенькая.
Беседка была та же самая, в которой часами гоняли чаи, Поливанов там
ораторствовал, призывал и наставлял. Лосев и внимания не обращал на эту
беседку, она даже казалась тогда старорежимной уступкой древнему
испуганному доктору Цандеру, которому когда-то принадлежал весь дом.
Починенная беседка выглядела редкостной игрушкой, может, одна такая и
сохранилась на весь город, а ведь было их в каждом садике...
Зато сам Юрий Емельянович Поливанов изменился, да так, что Лосев не
узнал его. То есть, конечно, понял, что это он, но никак не мог соединить
с тем Поливановым, никак не мог его _состарить_ до такого. Потому что это
было не от старости. Щеки его запали, весь он исхудал, особенно страшна
была его тонкая, вся в обвислых складках пятнистая шея, нижняя губа
оттопырилась, и бескровно-белое его лицо приобрело выражение брезгливое.
Сквозь кожу просвечивала сухость черепа, костей, напоминая Лосеву школьный
клацающий скелет.
"Как же так?.. Как же так?.." - мысленно повторял Лосев, ничего не
понимая. Со времен его детства Поливанов оставался неизменным. Властный
рокочущий здоровяк, огромный, тяжелый, летом в коломянковой куртке, зимой
в овчинном полушубке с папахой, Поливанов стал такой же принадлежностью
города, как водонапорная башня, как полегший дуб в парке. Лосев был
уверен, что когда б он ни пришел в этот дом, он застанет Поливанова таким
же и, откладывая год от году это свидание, нисколько не беспокоился.
Как же так, твердил он ошеломленно, да что же это такое?
По дороге сюда он готовился к попрекам, к язвительным подковыркам
Поливанова: не стыдно, позабыл старика, стал начальством, зазнался, теперь
мы тебе не нужны, мы люди маленькие, мы ему не пара, а, между прочим,
старый-то друг лучше новых двух... - весь тот набор, который Лосеву
приходилось выслушивать и от других. Поливанов делал бы это со вкусом, с
грохотом, а главное, имел на это право. Лосев приготовил выложить ему
кое-что в ответ. Но сейчас все ответы и накопленные претензии
отодвинулись, помельчали и остались лишь жалость да тоска перед
непоправимостью.
Во тьме запавших глаз Поливанова было что-то пустое, взгляд то
появлялся, то пропадал, прерванный этой пустотой, _ничем_. Лосев вдруг
почувствовал, что на него смотрит смерть, работающая, живая, не та, что в
покойнике застылом, холодном, превращенном в предмет, где смерть уже не
присутствует, а есть лишь ее след, ее результат. В Поливанове смерть жила,
вовсю жила, в полном цвету. Она свила гнездо между его широкими, крепкими