"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автора

здание в этом месте украсит город.
Получилось у него приторно и грубо, но Уваров кивнул: слыхал, что народ
говорит.
Допустить при Пашкове свое поражение Лосев не мог.
- Нет, не безусловно, - с силой, резко сказал он, глядя прямо на
Пашкова и чувствуя холодок в груди. - Тебе, конечно, спорить не
приходится, Петр Георгиевич, не положено, а я уж поспорю... - он замолчал,
потому что Уваров поднялся, прошелся вдоль желтого полированного стола
заседаний, похлопывая рукой спинки стульев. Потом пошел быстрее, крупно
зашагал из конца в конец, и они молча следили за ним.
- Так, так, - сказал он, как будто что-то подсчитал, остановился, ни на
кого не глядя. - Вы свободны.
Лосев не двинулся, а Пашков подобрался, прижал папку к бедру, шел он
медленно, в дверях обернулся, ожидая чего-то. Уваров, однако, ничего не
сказал. Когда они остались вдвоем, Лосев оробел. Понял, что все, конец,
ничего не вышло. Он наклонился над столом, собрал фотографии. Итак, при
помощи Пашкова его добили, бесславно и тихо. В результате он ничего не
достиг, вообще ничего, остался у разбитого корыта; вспомнил он о Любови
Вадимовне и скривился от досады на себя. Фотографии показались блеклыми,
краски неестественными. Вчера Аркадий Матвеевич восхищался ими, здесь же,
в кабинете Уварова, они не выглядели, что-то в них исчезло. Речка, заводь,
дом - все стало обыкновенным, ничем не лучше тех, что печатают в
"Огоньке", что висят на выставках, в музеях, сотни и тысячи пейзажей.
- Фотография, конечно, не передает, - пробурчал он.
Что? - не расслышал Уваров.
Лосев ничего не ответил, положил фотографии в конверт. Паркеровская
ручка так и лежала на открытой незаполненной странице. Лосев повел пальцем
по желтой полированной столешнице, по изгибам древесных узоров, они
сгущались и разрежались, сходились и расходились. Он стоял молча, забыв об
Уварове, уставясь в стол, соображая, что это те же годовые кольца, и все
эти красивые линии - итоги прожитых лет. Он подумал об этом безрадостно,
снова вспомнил про Любовь Вадимовну, про потный, липкий свой стыд на
берегу перед ней.
- Нет, так нельзя! - вдруг сказал Лосев, поднял голову и еще смелее
повторил: - Нельзя!
То, что он не позволял себе в разговорах у Поливанова и в горисполкоме,
и с Анисимовым, все, что скопилось, - все вдруг безудержно хлынуло,
понеслось без всякого порядка, и его самого закрутило, повлекло так, что
он не слышал себя, только чувствовал, как дрожало в глубине горла. Никогда
еще он не произносил таких слов, совершенно непривычных слов для него и
для этого кабинета. Когда-то от Тучковой он слыхал, что бесполезно
передавать картину словами, невозможно было рассказать про то рассветное
утро, туман над Плясвой, босые ноги мальчишки-удильщика... Но ему было
наплевать, что невозможно, он рассказывал, он видел, как на одутловатом
лице Уварова поднялись брови, и не обратил на это внимания, ни на какие
движения его лица, он не боялся Уварова, он ничего сейчас не боялся, он
взмыл, освобождаясь от своих расчетов и уловок.
Резиновый моторчик раскручивался, пропеллер вертелся быстрее, быстрее,
наступил миг, когда модель надо было отпускать, она оставалась одна в
воздухе и летела, летела, а они бежали за ней, подняв головы. Так и у него