"Даниил Гранин. Картина" - читать интересную книгу автораздание в этом месте украсит город.
Получилось у него приторно и грубо, но Уваров кивнул: слыхал, что народ говорит. Допустить при Пашкове свое поражение Лосев не мог. - Нет, не безусловно, - с силой, резко сказал он, глядя прямо на Пашкова и чувствуя холодок в груди. - Тебе, конечно, спорить не приходится, Петр Георгиевич, не положено, а я уж поспорю... - он замолчал, потому что Уваров поднялся, прошелся вдоль желтого полированного стола заседаний, похлопывая рукой спинки стульев. Потом пошел быстрее, крупно зашагал из конца в конец, и они молча следили за ним. - Так, так, - сказал он, как будто что-то подсчитал, остановился, ни на кого не глядя. - Вы свободны. Лосев не двинулся, а Пашков подобрался, прижал папку к бедру, шел он медленно, в дверях обернулся, ожидая чего-то. Уваров, однако, ничего не сказал. Когда они остались вдвоем, Лосев оробел. Понял, что все, конец, ничего не вышло. Он наклонился над столом, собрал фотографии. Итак, при помощи Пашкова его добили, бесславно и тихо. В результате он ничего не достиг, вообще ничего, остался у разбитого корыта; вспомнил он о Любови Вадимовне и скривился от досады на себя. Фотографии показались блеклыми, краски неестественными. Вчера Аркадий Матвеевич восхищался ими, здесь же, в кабинете Уварова, они не выглядели, что-то в них исчезло. Речка, заводь, дом - все стало обыкновенным, ничем не лучше тех, что печатают в "Огоньке", что висят на выставках, в музеях, сотни и тысячи пейзажей. - Фотография, конечно, не передает, - пробурчал он. Что? - не расслышал Уваров. ручка так и лежала на открытой незаполненной странице. Лосев повел пальцем по желтой полированной столешнице, по изгибам древесных узоров, они сгущались и разрежались, сходились и расходились. Он стоял молча, забыв об Уварове, уставясь в стол, соображая, что это те же годовые кольца, и все эти красивые линии - итоги прожитых лет. Он подумал об этом безрадостно, снова вспомнил про Любовь Вадимовну, про потный, липкий свой стыд на берегу перед ней. - Нет, так нельзя! - вдруг сказал Лосев, поднял голову и еще смелее повторил: - Нельзя! То, что он не позволял себе в разговорах у Поливанова и в горисполкоме, и с Анисимовым, все, что скопилось, - все вдруг безудержно хлынуло, понеслось без всякого порядка, и его самого закрутило, повлекло так, что он не слышал себя, только чувствовал, как дрожало в глубине горла. Никогда еще он не произносил таких слов, совершенно непривычных слов для него и для этого кабинета. Когда-то от Тучковой он слыхал, что бесполезно передавать картину словами, невозможно было рассказать про то рассветное утро, туман над Плясвой, босые ноги мальчишки-удильщика... Но ему было наплевать, что невозможно, он рассказывал, он видел, как на одутловатом лице Уварова поднялись брови, и не обратил на это внимания, ни на какие движения его лица, он не боялся Уварова, он ничего сейчас не боялся, он взмыл, освобождаясь от своих расчетов и уловок. Резиновый моторчик раскручивался, пропеллер вертелся быстрее, быстрее, наступил миг, когда модель надо было отпускать, она оставалась одна в воздухе и летела, летела, а они бежали за ней, подняв головы. Так и у него |
|
|