"Даниил Гранин. Эта странная жизнь" - читать интересную книгу автора

ГЛАВА ВТОРАЯ -

О ПРИЧИНАХ И СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ


Давно уже меня смущал энтузиазм его поклонников. Не
впервые их эпитеты казались чересчур восторженными. Когда он
приезжал в Ленинград, его встречали, сопровождали, вокруг него
постоянно роился народ. Его "расхватывали" на лекции в самые
разные институты. То же самое творилось и в Москве. И
занимались этим не любители сенсации, не журналисты -
открыватели непризнанных гениев: есть такая публика, - как раз
наоборот, серьезные ученые, молодые доктора наук - весьма
точных наук, люди скептические, готовые скорее свергать
авторитеты, чем устанавливать.
Чем для них был Любищев - казалось бы, провинциальный
профессор, откуда-то из Ульяновска, не лауреат, не член ВАКа...
Его научные труды? Их оценивали высоко, но имелись математики и
покрупнее Любищева, и генетики позаслуженнее его.
Его эрудиция? Да, он много знал, но в наше время эрудицией
можно удивить, а не завоевать.
Его принципиальность, смелость? Да, конечно... смелых идей
у него хватало...
Но я, например, немногие из них мог оценить, и большинство
мало что понимало в его специальных исследованиях... Что им
было до того, что Любищев получал лучшую дискриминацию трех
видов Хэтокнема? Я понятия не имел, что это за Хэтокнем, и до
сих пор не знаю; И дискриминантные функции тоже не представляю.
И тем не менее редкие встречи с Любищевым производили на меня
сильное впечатление. Оставив свои дела, я следовал за ним,
часами слушал его быструю речь с дикцией отвратительной,
неразборчивой, как и его почерк.
Симптомы этой влюбленности и жадного интереса напомнили
мне таких людей, как Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, и
Лев Давидович Ландау, и Виктор Борисович Шкловский. Правда, там
я знал, что передо мною люди исключительные, всеми признанные
как исключительные. У Любищева же такой известности не было. Я
видел его без всякого ореола: плохо одетый, громоздкий,
некрасивый старик, с провинциальным интересом к разного рода
литературным слухам. Чем он мог пленить? Поначалу казалось, что
привлекает еретичность его взглядов. Все, что он говорил, шло
как бы вразрез. Он умел усомнить самые незыблемые положения. Он
не боялся оспаривать какие угодно авторитеты - Дарвина,
Тимирязева, Тейяра де Шардена, Шредингера... Всякий раз
доказательно, неожиданно, думал оттуда, откуда никто не думал.
Видно было, что он ничего не заимствовал, все было его
собственное, выношенное, проверенное. И говорил он собственными
словами, в их первородном значении.