"Богумил Грабал. Прекрасные мгновения печали" - читать интересную книгу автора

одарил ее поцелуем в лоб. Хотя он и прибавлял в весе, идти ему никуда не
хотелось, он только ужасно много ел из своей миски у печки и непрерывно пил
молоко, и всякий раз, подлизав последние капли, забывал, что весит уже на
полкило больше, и подпрыгивал, чтобы вскочить на комод к зеркалу, но долетал
только до половины и шлепался на пол. И как всегда, когда у Целестина что-то
не ладилось, он подбегал ко мне и легонько кусал меня за щиколотку. Однажды
он валялся в саду, и на него упало яблоко, так он тут же побежал домой и
куснул меня за ногу, потому что Целестин, что бы с ним ни случилось,
неизменно полагал, что в этом виноват я. А я всего только отставил стул,
когда он намеревался вскочить на него, всего только облил его водой, когда
поливал цветы, всего только прикрыл окно, когда Целестин уже прыгал через
него в сад.
Вот так Милитка и Целда жили с нами, они даже превратились в
своеобразных домовых, которые нас объединяли. Когда матушка хотела за
что-нибудь попенять отцу, она громко говорила это Целде, когда же отец хотел
сказать матушке, что любит ее, он шептал это Милитке - так, чтобы услышала
матушка. А когда оба сердились на меня, то громогласно сообщали об этом
своим кошкам, и я мучился угрызениями совести и чувствовал себя несчастным.
И кошки все это знали, они понимали, что незаменимы, и потому раз в три
месяца непременно что-нибудь вытворяли. Происходило это обязательно ночью.
Из-под кровати вдруг раздавался такой ужасный звук, как если бы там рвали
старую простыню. Потом он повторялся еще раз. И отец уже сидел на постели, и
матушка тоже, а я, проснувшись, улыбался, потому что ко мне этот звук не
имел никакого отношения, это была не моя забота, так как Милитка
принадлежала отцу, а Целестин матушке. И тут по спальне начинала
распространяться кошмарная вонь, которая минуту спустя, словно туманом,
окутывала и мою кухню. Папаша вскакивал с кровати, потому что мерзкий звук
всегда раздавался именно там. Он обтекал отцовскую постель и упирался в
потолок, откуда опять возвращался назад, чтобы соединиться с запахом,
исходившим из некоего места под отцовской кроватью. Папаша зажигал свет и
бежал на кухню, а Целестин и Милитка уже лежали перед зеркалом и
притворялись, будто крепко спят. Отец так ни разу и не смог выяснить,
которая из кошек нагадила под его кроватью. Он хватал ведро и старые газеты,
а матушка светила ему и давала советы, отец заползал под постель, и оттуда
всегда доносились одни и те же причитания, и отец плевался и кричал:
"Фу-фу-фу!" А когда он капельку успокаивался, то мочил в ведре с водой
"Народную политику" и для начала просто сгребал этот кошачий понос. Но
"Народная политика" всегда рвалась, и папаша заезжал рукой в мокрую кучу, и
сыпал проклятьями, и кипятился под кроватью, он даже порывался встать,
забыв, что над ним постель, ударялся о доски и матрац и опять падал на пол;
он лежал там, как черепаха в панцире, и вынужден был вытирать газетами всю
эту кошачью мерзость. И лишь потом он мыл пол тряпкой, а матушка светила ему
и подбадривала его, говоря, что это случается всего только раз в три месяца,
в то время как главное в материнстве - это сорок пеленок в день, но отец
весь извивался от злости и отвращения и сучил босыми ногами, торчавшими
из-под кровати. Когда же он заканчивал уборку, то смешно выкарабкивался
обратно и сидел на полу, руки у него свешивались с колен, и он тяжело дышал,
а возле стояло ведро, полное "Народной политики" и грязной воды от выжатых
тряпок. И матушка распахивала окно, но отец до самого утра метался в
постели, наматывая на себя простыню, потому что эта вонь ранила нежную