"Богумил Грабал. Волшебная флейта" - читать интересную книгу автора

последней - и так до ночи... Вот и в Сочельник... утром - хоть в петлю, и
так далее... И зачем он говорит мне все это, этот мой пьянчужка, который
ждет меня, чтобы излить душу? Сегодня я словно после налета, который
отменили... а другой раз голова точно ватой набита... Богоушек, Божек... он
говорит, чтобы я его выслушал и твердо запомнил то, что он мне скажет... а
сам все сидит и сидит, всегда в пальто, сцепив руки, подобный раненому
голубю... вот именно так, я вспоминаю: лежащий на асфальте мертвый голубь,
прежде чем его переедет автомобильная шина, бывает в своей смерти так
нарочито красив - точь-в-точь как "Утопленница из Сены"...
И вот я, сидя в моей передвижной исповедальне, домысливаю картины,
которые являются мне или другим, и тут они сливаются воедино, как бы для
того, чтобы меня стали еще больше мучить моя спальня и весь этот мир...
Где-то в Германии над городским озером каждый вечер взлетал в воздух горящий
лебедь и падал, догорев, на водную гладь; горожане в испуге выставили
дозорных и поймали молодого человека, который, приманив куском булки
очередного лебедя, облил его бензином и поджег, а потом любовался взлетевшей
в ночь пылающей птицей... и когда его схватили, этот молодой человек говорил
в оправдание, что его вдохновлял Сальвадор Дали, что пылающий жираф,
которого тот нарисовал, так пугал его по ночам, что он от боли не мог спать
в своей комнате, где он грезил о горящем жирафе, о параноидально-критическом
методе Сальвадора Дали; он собирался в зоопарке облить бензином гриву
жирафа, но не дотянулся, и тогда он позвал доверчивого лебедя, и когда тот,
запылав, взлетел, юноша высоко, у самого зенита, прежде чем лебедь упал,
увидел пылающего жирафа Сальвадора Дали... и он перестал терзаться мировой
болью... но при этом он и думать не думал, что эта картина встревожит меня
так, как тревожит гладь озера камнем падающий туда лебедь...
И вот я еду в автобусе, я наизусть помню дорогу; даже закрыв глаза, я
ощущаю всем телом, асфальт и мостовая подсказывают мне, где я нахожусь, по
переключению скоростей я догадываюсь, куда мы повернули, по нажатию на
тормоз знаю, что подстерегает мой автобус в пути. Поэтому во мне и
отзывается болью и этот закуток у меня в голове, про лебедя я слышал, но вот
пылающего жирафа и параноидально-критический метод я не то чтобы выдумал и
не то чтобы хотел выдумать, просто такое уж у меня мышление, что этакие вещи
сами собой лезут туда - ибо мне мало того, что я услышу, я должен
додумывать, это моя профессия, которую я не выбирал, она была мне навязана,
и я ее когда-то очень любил, покуда был сильным, покуда мне льстило, какая
это честь для меня - эта игра всерьез, которая, однако, теперь страшит меня
так же, как прежде я гордился тем, что пил, даже когда мне этого не
хотелось, что я был хулиганом, как Есенин, про которого я не стал ничего
додумывать, ибо он умер молодым, а мне уже будет семьдесят пять... и что я
остался наедине с самим собой, потому что одержал свою победу, достигнув
шумного одиночества... пустоты, в которой, однако, отражается и звучит вся
мировая боль, и часто я, как заклинание, повторяю стихи Есенина: "И вновь
вернусь я в отчий дом, чужою радостью утешусь, в зеленый вечер под окном на
рукаве своем повешусь".
Боги покинули мою страну, умерли и античные герои, Геракл и Прометей...
как ушла от меня моя жена... и Перла, дочь братиславского раввина, которая
любила меня, а я - ее, так она напоминала мне мою Пипси... а в это
воскресенье вечером, когда над Прагой садилось кровавое солнце и коричного
цвета облака на западе возвещали бурю, Староместскую площадь перекрыли